– Нет, Лэйси. Никакого заговора нет.

– Что бы она ни сказала, я все могу объяснить.

А вот этого говорить не стоило; уж очень ее слова смахивали на признание.

– Валяй. Объясняй.

– Сначала расскажи, что она тебе наплела.

– Может, скажешь, что она, по-твоему, могла мне наплести. А еще лучше – сразу правду.

– Слова, Декс. – Она попыталась еще раз улыбнуться. Я даже не пыталась. – Их сложно подобрать.

– Пока не слишком получается. – Я могла бы уйти – но не сумела. «Исправь все, – мысленно внушала я ей. – Пока не поздно».

– Она использует тебя, чтобы добраться до меня, – сказала Лэйси. – Ты ведь понимаешь, правда? Скажи, по крайней мере, что понимаешь.

– Ты так говоришь, потому что такие, как она, никогда не захотят по-настоящему подружиться с такой, как я? Мне на роду написано быть пешкой.

– Ты не при чем, дело в ней! Вот чем она занимается: манипулирует. Люди вроде Никки так видят мир.

– Верно. Люди вроде Никки.

– Про меня думай, что хочешь, Декс, но обещай, что не станешь верить ей. Или тебе достанется. Опять. Лишь бы уязвить меня.

– А зачем, Лэйси? Зачем ей столько суетиться, лишь бы уязвить тебя?

Мне понадобилось немало времени, прежде чем я поняла, что на лице у нее, которое стало совсем чужим, застыл ужас.

– Я не могу рассказать.

– Ты всегда считала меня такой дурой?

– Может, просто поверишь мне на слово, Декс? Пожалуйста.

Так было бы намного проще – и я поверила. Попыталась.

– Понятно, – сказала она, как будто действительно поняла. И страдала. – Однако же ей ты можешь доверять. Между мной и ею ты выбираешь ее.

Я напомнила себе, что она не по своей вине оставила меня, когда я в ней нуждалась. Что она вылепила меня из сырой глины, а своего создателя надлежит почитать. Мы Декс-и-Лэйси, Лэйси-и-Декс, и должны быть выше ультиматумов. Я не знала, как объяснить, что мне и не приходилось доверять Никки, чем она меня и привлекала. Она не требовала ей верить. Она ничего не требовала.

– Ревновать глупо, – сказала я.

– Ревновать? – Лэйси внезапно разозлилась; она вся кипела. – Кого ревновать? Ее? Тебя? Ты вообще понимаешь, какую честь я тебе оказала, Декс, превратив тебя из ничего во что-то? Пожелай я заняться благотворительностью, я бы уехала и стала бы читать старушкам или вступила бы в гребаный Корпус мира, но ведь нет же. Я выбрала тебя. А ты? Ты выбрала сраный торговый центр?

Это она научила меня, что слова имеют значение, они заклинания, обладающие волшебной силой и способные создавать миры. А потом разрушать их.

– Я ухожу, Лэйси.

– Забудь, что я сказала, не надо было мне кипятиться, – торопливо проговорила она. – Эта сучка ничего не значит. А ты значишь, Декс. Ты и я, как раньше. Больше мне ничего не надо. Нам обеим больше ничего не надо, помнишь? Просто скажи, что мне сделать.

«Скажи мне, что делать». Это была власть.

Я не могла ответить: «Отвали».

Я не могла ответить: «Это ты скажи мне, что делать, будь той, кем была, чтобы я могла быть той, кого ты сотворила».

Где-то внизу открылась и громко захлопнулась входная дверь. Заорал ребенок, мать Лэйси визгливо выкрикнула ее имя; чары рассеялись.

– Я ухожу, Лэйси, – повторила я. – Пора.

– Ага.

Я больше не нуждалась в ее разрешении.

* * *

Я не думала, что все кончено.

А может, думала.

Она явилась в школу с ног до головы в черном, с серебряным пятиугольником на шее и нарисованной под глазом кровавой слезой. Мы не разговаривали. К обеду слухи воплотились в непреложный факт: Лэйси Шамплейн поклоняется дьяволу. Лэйси и Сатана на быстром наборе друг у друга. Лэйси пробралась в кабинет миссис Грир и перевернула висевший там против правил крест вверх ногами. Лэйси впала в транс на софтбольном поле и начала «говорить иными языками»[56]. Лэйси ежедневно участвует в оргиях с Джесси Горином и его шайкой в Мусорном Ряду. Лэйси пьет на завтрак свиную кровь; Лэйси держит в кармане отрубленную кроличью лапу на удачу; Лэйси вступила в секту смерти, где творят невообразимые вещи с маленькими детьми и поливают освященную землю кровью девственниц.

– Она просто отчаянно жаждет внимания, – сказала мне вечером по телефону Никки. – Твоего внимания, надо полагать. Не ведись.

Никки была единственной, кто не поинтересовался моим мнением насчет перемен в Лэйси. Те, кто не замечал меня со средней школы, теперь приставали ко мне в коридорах, требуя сказать, в чем дело, и правда ли Лэйси способна обратить на своих врагов гнев Сатаны, и что по этому поводу думаю я. Мне это нравилось.

Мама периодически спрашивала, почему Лэйси больше к нам не заходит, но я обычно бурчала, что она занята, надеясь, что разговоры сойдут на нет. В мамином голосе по любому поводу слышалось осуждение. Мне не надо было связываться с Лэйси, а теперь, оказывается, не надо было порывать с ней.

Отец был настойчивее, он говорил: что бы она ни натворила, я должна простить ее, иначе буду жалеть, а я гадала, с чего он решил, будто это она во всем виновата. Вопросов я не задавала. Так мы теперь и общались: отец что-то внушал мне, а я молчала, как немая. Я даже не помнила, за что так злюсь на него. За то, что он многое скрывал; за то, что помог мне; за то, что в некотором, не поддающемся определению смысле забрал у меня Лэйси, и теперь, когда она вернулась, это представлялось даже бо́льшим грехом. За то, что ему не нравилась Ханна, которой я отныне стала, а притворяться он не мог.

Не скучаешь по ней, спрашивал он, и я, разумеется, скучала, а он подразумевал еще и: не скучаешь по мне, и по нему я тоже, разумеется, скучала. Но безопаснее быть немой, как теперь. Быть Ханной. Папа и Лэйси, они никогда не понимали, почему это так важно – безопасность.

Они не знали, каково это: проснуться на сырой земле оттого, что незнакомец тычет тебе в живот носком ботинка, обнаружить у себя на теле надписи, в которых названо твое тайное «я». Им не приходилось оттирать эти надписи в ду́ше, представляя, как чернила въедаются в кожу и невидимые клейма оставляют вечные следы. Они не знали, каково это: не помнить.

Никки говорила, что ушла еще до завершения вечеринки и не может восполнить пробелы в моей памяти. Говорила, что все это ерунда, что не надо париться, что