нахрен. Вот как я думала. Пошла ты нахрен вместе со своей новой сволочью-подругой, и не думай, что я буду дожидаться на подхвате, чтобы вытереть кровь, когда предательница-социопатка всадит тебе нож в спину. Нахрен тебя, наплевать и забыть, хотя забыть не так просто, если выжила только благодаря воспоминаниям.

Я злилась, Декс. И возможно, когда я подкараулила твоего папочку в кинотеатре, я искала небольшого реванша, думая, что мне станет легче, если я повиляю перед ним кожаными шортами и колготками в сетку, внушу ему, что это его идея, заставлю его хотеть, заставлю умолять, подцеплю его пальцем за воротничок и потащу в проекторскую, проведу его ладонью вдоль шортов, позволю его пальцам щупать, стану жаркой и влажной, отлижу ему, вылижу все его дряблое достоинство сверху донизу, вцепившись в его волосатую спину и оттянув провисшие яйца, дам ему опрокинуть меня на мусорный бак или прижать к кирпичной стене, нащупаю пряжку ремня, вытолкну его, а потом снова приму в себя, и буду дрожать вместе с ним, и стонать, и стараться не выкрикнуть твое имя.

К его чести, он не обрадовался при виде меня.

– Разве ты не должна быть в школе? – Разговаривая со мной, он смотрел мне через плечо, будто боялся, что кто-нибудь войдет в кабинет управляющего и застанет нас вдвоем, хотя в здании было пусто: никого, кроме нас и пары старушек, которые не нашли ничего лучше, чем отправиться во вторник после обеда в кино, а потом уползти домой отсчитывать минуты, оставшиеся до смерти.

– Привет, Лэйси, – сказала я. – Я так рад видеть тебя снова, Лэйси. Как сработала ублюдочная затея с вышвыриванием тебя из дому и отправкой к черту на рога, Лэйси?

– Привет, Лэйси.

– Привет, Джимми.

– Может, лучше будешь называть меня «мистер Декстер»?

– К чему нам фамильярности.

По его раздраженному лицу было ясно, что ему стыдно: не только за ночь, когда он позволил мне поцеловать себя, а потом бросил на улице, но и за то, что не рассказал тебе. Даже без его признаний я догадалась, что ему было очень трудно молчать и видеть, как ты в отчаянии слоняешься вокруг дома, словно твою собаку затянуло в газонокосилку. Молчал он, во-первых, потому что был лжецом и трусом и убедил самого себя, что тебе без меня лучше, а во-вторых, потому что было уже поздно что-то рассказывать, не показав собственное ничтожество; и вот тебе утешение, Декс: признаваться в собственном ничтожестве твой отец хотел меньше всего. Ведь папа любой маленькой девочки – супергерой, не так ли?

– Мы обменялись любезностями, Лэйси. Можешь идти домой.

– Ну пожалуйста, поговорите со мной немножко! – Я придала словам оттенок скрытой мольбы и отчаяния. Мужчины есть мужчины, Декс: когда они не получают такого дома, то ищут в других местах. – Прошу вас, мистер Декстер!

Он купился.

Я разыграла неплохой спектакль. Умоляла его заставить тебя дать мне еще один шанс, призывала вспомнить, как хорошо тебе было со мной. Сделать все, что делает хороший отец, чтобы направить дочь по верному пути, направить тебя ко мне.

Притворяться было не трудно. После «Горизонтов» я постоянно притворялась. Я не чувствовала того, что должна была. Я вообще ничего не чувствовала, если не считать тебя.

– Мне жаль, Лэйси, – сказал он, и похоже, что ему действительно было жаль. – Она меня не слушает. А даже если бы слушала, это не мое дело. Декс сама выбирает себе друзей.

То, что он назвал тебя Декс, говорило само за себя: даже не произнося этого вслух, даже не признаваясь, он болеет за нас и за ту часть тебя, которая принадлежит мне.

Мужчины предсказуемы. Он обнял меня. Это было отцовское объятие, и не думай, будто я не умею его различать. Чувствуешь себя такой маленькой, такой защищенной, ощущаешь тепло тела, ровное дыхание, и воспринимаешь объятия как самоцель, а не как предложение, обещание или долг. Я обсопливила ему всю рубашку, но нам было все равно, и ничто не зашевелилось у него ниже пояса. Наступила пауза, словно та тишина перед скрытым треком, темнота, в которой можно притаиться. Приятная темнота.

– Давай посмотрим кино, – предложил он затем.

– Разве вам не надо работать?

Он пожал плечами:

– Я никому не расскажу, если ты не расскажешь.

Мы проскользнули в зал посреди «Тихушников» и стали смотреть, как Роберт Редфорд всех спасает, а потом тихонько вышли в переулок и закурили одну на двоих сигарету, и все было очень просто, точно так, как я хотела бы, за исключением того, что я этого больше не хотела, не хотела через него уязвить тебя, он мне вообще был не нужен.

Мне была нужна ты.

Я скучала по тебе.

Пришлось довольствоваться малым.

* * *

В доме больше не осталось для меня места. Природа не терпит пустоты, и за время моего отсутствия всю свободную территорию занял Джеймс-младший. Маленький ребенок с большими легкими. Груды дрянного голубого пластика со звездочками, обезьянками и ужасающими клоунами. Немытые бутылочки, грязные подгузники, запах лосьона и дерьма, засохшие струйки слюны и блевотины и, разумеется, сам младенец, гребаный младенец, ясноглазый, розовощекий, которые смотрел на меня так, будто помнил, как я окрестила его в церковь Сатаны, и только ждал возможности всем разболтать.

Дом, милый дом: Ублюдок, воплощенный в кирпиче и виниле. Поддельная дощатая обшивка снаружи, поддельные дощатые полы внутри; мрачная кухня, где никогда не было по-настоящему чисто. Обои, которые выглядели так, будто маленький Джеймс заблевал их и продолжал блевать, пока все стены не покрылись ошметками полупереваренного горошка и кукурузы. Обои бесили меня сильнее прочего, поскольку я знала, что мать они бесят еще больше, но она слишком ленива и прижимиста, чтобы исправить положение, – и эта картина служила идеальной метафорой. Эти обои, Декс, олицетворяли все то, во что не должна превратиться моя жизнь.

«Мать года» снова начала пить, уже всерьез. Я ее не выдавала. Мне и раньше часто приходилось таскать ее обмякшее тело, хотя теперь это обмякшее тело начало гадить под себя. Не скажу, что мы привязались друг к другу, я и младенец-братик, но беспомощность привлекательна на генетическом уровне. Большая голова, большие глазки, какие-то взывающие о защите феромоны – были моменты, когда я прижимала его к плечу, шептала ему на ушко утешения и не испытывала искушения утопить его в ванне, пока дражайшая мамочка дрыхнет с перепоя.

– Тебе хорошо, – говорила я ему и, поскольку никто не видел, целовала в мягкую младенческую макушку и позволяла крохотным теплым пальчикам ухватиться за мой большой палец, – ты не понимаешь, что