боится железного молота? Если Сань-мао сцеплялся рогами с другим быком, можно было вылить на него хоть бочку ледяной воды, ничего не помогало. Но стоило Чжихуану крикнуть: «Ка-а-ач!», Сань-мао испуганно отступал и становился как шелковый.

Я помню, что Чжихуан и правда отлично умел управляться со скотом, его кнут никогда не касался шкуры быка, и даже после целого дня, проведенного за распашкой, он возвращался домой чистым, без пятнышка грязи, словно вместо работы ходил проведать родных в соседней деревне. Там, где побывал плуг Чжихуана, борозды ложились ровно, будто страницы в книге, земля блестела, комочек к комочку, мягкая и парная – казалось, она сама подается навстречу Чжихуану, а он идет с плугом, словно небожитель среди облаков, и это не пашня стелется за его спиной, а картина, которой нельзя даже касаться, а тем более – ступать по ней ногами. При внимательном взгляде становилось заметно, что в рисунке, который он чертил на земле, почти нет неудачных штрихов, и даже если поле имело такую неудобную форму, что другие деревенские ломали голову, откуда и куда вести плуг, Чжихуан спокойно делал свое дело, не перепрыгивая через межи и не возвращаясь на распаханные участки. Он был подобен мастеру живописи, который создает картину одним движением кисти, не оставляя на бумаге лишних штрихов. Однажды Чжихуан довел до конца последнюю борозду, но на краю поля оставался небольшой клин, который было не взять плугом (по крайней мере, так мне казалось). Чжихуан щелкнул кнутом, гаркнул на быка, чуть наклонил плуг, и через минуту клин был аккуратно распахан.

Я не верил своим глазам.

Я готов поклясться, что его плуг даже не коснулся земли. Остается думать, что Чжихуан подчинил себе какую-то сверхъестественную силу, которая проникала в плуг через его ладони, вырывалась из блестящего лемеха и вонзалась глубоко в землю, бойко ее взрывая. В особых случаях он мог посылать эту силу туда, куда плугу было не достать, и любой самый неровный клочок земли подчинялся его воле.

Помню, он не особенно доверял шкодливым деревенским пастушатам и всегда сам отводил быка на выпас. Они уходили далеко в горы, Чжихуан оставлял быка на поляне с чистой водой и сочной травой, а потом уже отправлялся на работу. Поэтому домой он возвращался позже всех – одинокая черная точка под пылающим бордовым небосводом, которая то движется по горной тропе, то замирает на месте, и смутный звон пастушьего колокольчика летит к деревне, словно просеянный сквозь толщу багряных облаков. К тому времени на небе просыпались первые редкие звезды.

Без перезвона этих колокольчиков невозможно представить Мацяо, невозможно представить деревенский вечер. Вечер без хриплого звона пастушьих колокольчиков – все равно, что река без шума воды или весна без цветов – ослепительная в своей красоте пустыня.

Рядом с ним всегда шагал Сань-мао.

Но порой Чжихуан уходил на каменоломню, а в конце осени и вовсе пропадал там целыми днями. А без него никто не решался запрягать Сань-мао. Я был не особенно суеверен и однажды решил «покачать» его, как Чжихуан. День выдался дождливый, молния стегала низкие хмурые тучи, две голые железные проволоки, которые были в деревне вместо радиопроводов, раскачивались на ветру, а гроза то и дело высекала из них яркие искры. Проволоки висели как раз над тем участком, который мне предстояло распахать, я должен был все время проходить под ними туда и обратно, и от одного их вида меня мороз продирал по коже. По мере приближения к проводам ноги у меня слабели, а дыхание сбивалось – втянув голову в плечи, я опасливо косился наверх, где, рассыпая целые снопы искр, качались роковые проволоки, и ждал страшного удара, который рано или поздно должен был обрушиться мне на голову.

Все остальные деревенские продолжали работать под дождем, копали канавы на своих полях, и мне было неудобно бросать распашку и пережидать непогоду под крышей – не хотелось показывать, будто я так сильно боюсь смерти.

И Сань-мао не упустил случая надо мной покуражиться. Чем дальше мы были от проводов, тем быстрее он шел, так что я едва поспевал за плугом. Но стоило нам приблизиться к проводам, и шаг Сань-мао замедлялся, он то останавливался, чтобы пустить струю или навалить кучу, то тянулся пощипать траву у края поля, явно наслаждаясь моей трусостью. В конце концов он просто встал на месте как вкопанный, и сколько я ни кричал: «Ка-а-ач, кач, кач!», сколько ни стегал его, сколько ни толкал под зад, все было напрасно, он не сдвинулся ни на цунь, и копыта его упирались в землю так крепко, словно пустили там корни.

Он стоял ровно под проводами. Искры летели в разные стороны, провода трещали на всю округу, словно новогодние петарды. Ивовый хлыст у меня в руках совсем растрепался и становился короче при каждом ударе. Вдруг мой бык неожиданно заревел и дернулся с места, лемех серебристой рыбкой выскочил из земли, и Сань-мао во всю прыть понесся к краю поля. Где-то испуганно кричали, меня потащило за плугом, и я едва не упал пузом в грязь. Рукоятка плуга выскочила из рук, лемех полетел вперед и вонзился в заднюю ногу Сань-мао – удар был такой, как если бы ему в ногу засадили тесак. Наверное, он еще не успел почувствовать боли, потому что одним махом заскочил на межу, которая возвышалась над полем метра на полтора, потоптался на ней, ловя равновесие и разбрасывая копытами комья глины, кое-как удержался на ногах, а лемех застрял в расщелине между камнями и яростно там скрежетал.

Вдалеке кто-то кричал, но я не слышал слов. Только много после я понял, что мне говорили скорее вытащить лемех.

Было уже поздно. Лемех, застрявший в расщелине, со звоном переломился, плуг скособочился. И веревка, продетая через кольцо в носу Сань-мао, порвалась. Почуяв свободу, бык заревел и с неудержимой силой понесся на хребет, его бег порой сбивался, переходил в беспорядочные прыжки, в кручение на одном месте, полное небывалого веселья.

В тот день он разорвал себе ноздри и едва не лишился задней ноги. Сломал плуг, повалил столб линии передач, сбил ограду, истоптал большую бамбуковую корзину, снес рогами почти готовый навес для навоза – и если бы двое деревенских, строивших тот навес, вовремя не унесли ноги, это могло бы стоить им жизни.

Больше я Сань-мао не запрягал. И когда в бригаде решили его продать, я активно выступал за.

Чжихуан отказывался продавать быка. Доводы его снова звучали довольно странно: он твердил, что сам водил