Несмотря на то, что глаза быстро приспособились к этомустранному, волнующему полусвету-полумраку, Эммануэль все-таки не могларазглядеть что-нибудь дальше трех-четырех шагов. То, что она различила ясно,были три женские фигуры, полулежащие на широких пестрых подушках. Все триженщины выглядели еще моложе Эммануэль. Они лежали, не касаясь одна другой,широко раскинув ноги. Одна из женщин была дочерью принца. Несколько мужчин,встав вокруг, наблюдали за ними.

Эммануэль обернулась к своему хозяину. Ей захотелосьуслышать его голос, и она спросила первое, что пришло ей в голову:

– Ариана… Она здесь?

– Вы хотите ее видеть? – отозвался принц. – Я могу послатьза ней.

– Нет, нет, – поспешно сказала Эммануэль, словно исправилагрубую ошибку. Потом как можно небрежнее добавила:

– Она хорошо провела время?

Она заметила, что употребила прошедшее время, как будтопраздник уже закончился.

– Если хотите знать мое мнение, – улыбнулся хозяин Малигата,– у нее был самый большой успех сегодня.

«Почему?» – спросила Эммануэль самое себя: она не любиладопускать чье-либо превосходство.

– Даже больше, чем у меня? – с удивлением услышала она свойвопрос.

Какие-то нотки не понравившегося ей самой высокомерияпрозвучали в голосе, и она поспешила смягчить вопрос:

– Это потому, что она красивее меня?

– Нет, – ответил Ормеасена.

– Тогда почему же? Если я красивее, я имею право иметьбольше любовников, чем кто-то другой.

Ее голос звучал вызывающе громко, на всю красную комнату.Какой-то человек выплыл из сумрака, схватил ее за запястье.

– Это нам решать, – сказал он. Она с ужасом узнала его. Этобыл тот самый моряк. Он потащил ее в красноватую мглу, расступавшуюся передними и открывавшую все новых и новых людей, главным образом мужчин. Тут были исовсем мальчики – белолицые, с короткой стрижкой пилоты с американскихбомбардировщиков, и другие – более матерые, с продубленными, сибирскими чертамилица, с резкими ироническими морщинами у глаз. Тут были всякие…

Руки надавливают ей на плечи, и вот она сидит на чем-тохолодном и скользком. Ее трогают, раздвигают ноги и сразу же начинаютощупывать, не дав даже времени раздеться, без поцелуев, без какого-нибудьнежного слова. Она не осмеливается сама опрокинуться навзничь, понимая, чтомногие и сразу же возьмут ее всеми возможными способами. Ей больно от ползающихмежду ее ногами чужих жадных рук, но она не жалуется даже тогда, когда онигрубо стараются раскрыть ее совсем и проникнуть внутрь. Она приняла решение покоритьсяи убеждается, что это ей по нраву и по силам. Внезапная вспышка гордостиобжигает ее – она понимает, что ей ничего не страшно: тело ее не боится, разумничуть не смущен.

Звучит приказ моряка, и все руки внезапно оставляют ее. Онасвободна, она одинока: тем, кто только что жадно накидывался на нее, достаточносделать шаг назад, и они потеряются для нее в игре света и тени, растворятсясовсем…

– Пошлите за Арианой, – раздается приказ невидимого корифеяхора, и она слышит, как кто-то выходит из комнаты. Дверь открыта, и Эммануэльпонимает, что есть еще возможность убежать отсюда, что это, может быть, еепоследний шанс. Она знает, что никто не двинется, чтобы задержать ее. Открытаядверь означает выбор.

Она остается.

Не из апатии или из фаталистического безразличия. Ей хочетсяостаться. Она чувствует это желание в глубине глотки, в гортани, словносжавшейся в кулак. Ее язык оттаял, пульс бьется живее, она чувствует, какрозовеет, накаляясь, вход в ее глубины. Такого желания она не испытывала прежде.Почему они не спешат, вздыхает она про себя. Они же видят, что я готова на все.Пусть пользуются моим телом, как им заблагорассудится.

– Что позволите вам предложить? – спрашивает распорядительигр, и Эммануэль чувствует в этом голосе неприкрытую иронию.

Она не понимает, то ли моряк не правильно оценил ее улыбку,то ли это входит в правила дальнейшей церемонии, но он продолжает допрос:

– Кого вы предпочитаете, мужчину или женщину?

И тут же отвечает вместо нее:

– Впрочем, это не имеет значения. На известной ступениэротизма различие между полами исчезает.

И тоном приказа он заканчивает:

– Покажите-ка себя!

Опираясь на левый локоть, Эммануэль откинулась назад.Приподняв подол туники, развела по сторонам ноги: среди черных завитковблеснули жемчужины. Медленно, двумя пальцами раскрыла себя.

– Вперед! – командует офицер, адресуясь, несомненно, к теммужчинам, которые ее окружают.

Сколько их, много или мало? Может быть, их тысячи? Пусть! Начто она надеялась, так это на то, что среди них найдется несколько достаточнокрепких молодцов, которые не дадут этой чудесной ночи превратиться в детскуюзабаву. Она успокоилась, когда здоровенный малый, толстогубый, с вьющейсяшевелюрой, приблизился к ней и опустился перед ней на колени. Он отбросил ееладонь, которой она прикрывалась, как фиговым листком, и, опираясь на однуруку, взял в другую свое оружие, и Эммануэль почувствовала такую крепкую игорячую мощь, что о лучшем она и мечтать не могла. Более того, для первогоприступа она удовлетворилась бы и чем-нибудь не таким впечатляющим.

Делом чести было подавить жалобный крик, но все же слезыпоказались на ресницах Эммануэль, словно она все еще оставалась девственницей.А мужчина врубался в нее все глубже и глубже: Эммануэль даже и не предполагала,что в нее можно так далеко проникнуть. Наконец, он, кажется, достиг крайнейточки, не уступив ни сантиметра пространства своей партнерше. И тогда онприостановил свое движение, замер на миг, потом возобновил его, но это не былодвижение поршня туда-обратно: он ворочался, как могучий зверь, ищущий, как быпоудобнее улечься в логове. Он словно расширял внутренности своей подруги, покаона не стала сама влажным разгоряченным зверем, издававшим хриплые крикинаслаждения.

И тут он снова изменил характер движения: он вышел и сновапогрузился, вышел и снова… Темп все более убыстрялся, заставляя Эммануэль вытьот наслаждения при каждом ударе. И он аккомпанировал ей густым тяжелым зверинымрыком, пока тяжелый поток не ударил в нее и не проник так глубоко, чтоЭммануэль, казалось, ощутила пряный вкус на своих губах и языке. Но и послебурного извержения, погрузившись лицом в ее волосы, он не отступился от своейжертвы; он подбрасывал и опускал свой крестец, словно каждая спазма порождаласледующую, и это дало Эммануэль новое острое и невероятно сладкое ощущение. Онаприжалась к его шероховатой щеке, покусывала, целовала ее, плакала от радости.