Чуда сделала Хефрена сильным. Она перестала опаливать полубога и сжигать его людей. Она укрепила все его племя. Заставила вырасти. Заставила остальных корчиться от страха. И жгла их.

В конце концов, из-за нее Хефрен разгорелся слишком сильно. Он бесновался десять лет. Гражданская война давно закончилась. В Тамантию вернулся порядок. А Хефрен вырос и сделался чересчур заметным.

Его было трудно убить, полубога заросших травой степей. Он исцелялся быстрее, чем его успевали ранить. Но Тамантия послала не одного бойца — полтысячи. Хефрен не успевал выдергивать из себя стрелы. Его нашли окруженным умирающими людьми — дергающийся колючий клубок — и отсекли полубожественную голову. Потерю головы не исцелишь.

Тогда была страшная бойня. Чуде следовало погибнуть с остальными. Но даже и полоумный ошалевший маг слишком ценен, чтобы просто убить его. Чуде обернули руки несгораемыми тряпками, посадили ее в бочку с водой, закинули в телегу и отвезли в столицу.

Тряпки с ее рук сняли только через шесть лет — когда удостоверились в том, что она не попытается сжечь всех вокруг. Чуда помнила, как заново училась пользоваться пальцами. Они так ослабли, что не могли удержать даже кусочек еды. И еще два года Чуде не давали ножей.

Восемь лет. Столько она шла назад, к себе. Восемь лет уговоров, ничем не заслуженной доброты, бесконечного терпения. Восемь лет ее капризов, истерик, ярости и агрессии, неисцелимого страха. Но все-таки она смогла вернуться к себе. В возрасте двадцати пяти лет ее приняли в университет Тамантии.

Чуда моргнула еще раз — и вернулась в настоящее. И подумала, что с удовольствием увидела бы, как пылает все вокруг. Так легко протянуть руку и дотронуться. Коснуться огненной сути мира, как боги коснулись самой Чуды. Эти люди слабы, а она сильна. Она вправе сжечь их. Мир любит силу и жаждет ее. Слабые должны приноситься в жертву. Так понимают жизнь драконы, создания огня. Они угнетают, потому что мир жаждет угнетения. И от Чуды он требует силы и огня.

Так сказал бы Хефрен.

Она считала, что заглушила его голос, заслонила многими годами работы и исследований. Но теперь она снова отчетливо слышала его: низкий, хрипловатый, то ли соблазняющий, то ли грозящий.

А ведь он прав. Было бы так легко. Чуда чувствовала, как пламя щекочет ладони, просится наружу. Огонь говорил голосом Хефрена.

Именно потому она с наслаждением отказывала огню. Она лучше. Она больше не прежняя Чуда, но профессор Тамантийского университета. Она посол культуры и мира и не станет отвечать насилием на агрессию. Не усугубит безумия вокруг.

А вместо этого воспользуется богоданным правом обделаться со страху.

— Ма-а-ать! — завизжала она и понеслась от стены к бараку в десяти ярдах от нее.

У самых ушей свистели стрелы. Чуда слышала, как они щелкали по чешуе Балура. Он врезался в стену рядом с ней. Доски хрустнули и проломились. Чуда окинула ящера взглядом: чешуя отразила далеко не все стрелы, несколько щетиной торчали из плеч, одна — из груди.

Уловив ее взгляд, он пожал плечами. Древки стрел заколыхались.

— Неглубоко, — только и сказал он.

И все это лишь для того, чтобы она могла увидеть дракона…

Но вопреки сомнениям и терзаниям Чуда дрожала от возбуждения. Он же так близко. Огромная тварь. Дракон. Пары́ уют-травы победили его пламя, приковали чудовище к земле. И оно лежит, поджидая Чуду, словно девственница в первую брачную ночь.

Вот ее истинный огонь! Его она принесет миру. Воспламенит интеллекты, а не тела.

«Ну и пусть мир горит огнем ради знания, — прошептал Хефрен ей на ухо. — Лучше тебе прижечь рану немедля, чтобы он не истек кровью».

Любимая игра Хефрена: надрезать Андатте шею, не слишком глубоко, но все же сильно, и заставить ее прижигать рану.

— Мы именно что прижигаем раны, — говорил Хефрен, перед тем как послать спотыкающуюся, растерянную Чуду испепелить очередную деревню. — Мы не даем вытечь хаосу. Мы подавляем его, ты и я. Мы — спасители.

Хефрен лгал. Чуда никогда не могла всего лишь прижечь. Она сжигала дотла.

— Давай! — заревел позади Балур. — Марш!

Его рука швырнула Чуду, и та шлепнулась в грязную колею между строениями. Чуда попыталась спрятаться, сжаться. Проклятье — как? И где? Стрелы летят, Балур рычит — они втыкались в него одна за другой.

— Мы все еще не пробираемся тайно! — заорала Чуда.

Ящер пихнул ее вбок, в укрытие.

— Вскоре приступим, — пообещал он, тяжело дыша и обливаясь кровью.

Она потянулась к стрелам. Надо же сделать хоть что-то. Перевязать его.

Так же, как она перевязывала раны людям, которых снова завела в смертельную ловушку. Что-то в ней, Чуде, было неправильным. Совсем. И осталось неправильным.

— Давай, а то нельзя же, торчит все, — выговорила она.

— Можно. Я суть в порядке, — проворчал ящер.

— Всего лишь царапины? — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Всего лишь мускулы. Большей частью, — ответил он, помотав головой. — Суть является болезненным, но лишь немного долговременного повреждения.

Чуда раскрыла рот, переваривая услышанное. Просто болезненно. Двадцать торчащих стрел.

— Ох! — выговорила она наконец.

— Боль в сути то, что мешает совершать нужное нам. Боль живет вот здесь, — сообщил ящер и постучал пальцем себя по виску. — А нужное нам суть вон там.

Он махнул рукой в сторону разбушевавшегося гарнизона.

— Сейчас не время жить в своей голове. Сейчас суть время жить в мире вокруг. Время жить в голове имеет приходить потом.

Чуда подумала, что раньше он никогда так длинно не говорил. Время для красноречия не самое лучшее.

Он пожал плечами.

— Суть не бери в голову. Это у меня имеется из-за бытности воином с кодексом воина и остальной чепухи. Аналезы, которые не могут убивать достаточно людей, суть слишком разговорчивые. Я думаю, это имеет помочь тебе сейчас. Лично я не беспокоюсь про жизнь в своей голове вообще, и со мной суть все нормально.

Чуда дважды моргнула. А ведь хороший совет. Когда позади яростно орут злые солдаты, а на голову падают стрелы — не лучшее время латать душевные дыры. Сейчас надо поскорее уносить задницу, чтобы потом, в тиши и безопасности, предаться угрызениям и созерцанию собственного пупка.

— Ладно, принято, — согласилась Чуда. — Значит ли это, что сейчас мы начнем тайно пробираться?

— Да, — раздраженно ответил Балур. — Мы суть начинаем становиться тайно пробирающимися.

Фиркин откинулся назад и посмотрел на хорошо сделанную работу. Истекающий кровью стражник, на которого случилось присесть Фиркину, слабо застонал. Тогда Фиркин хряснул украденной бутылкой вина по солдатскому затылку, и стражник перестал стонать. Бутылка треснула. Фиркин подставил лицо под струю, вино потекло по губам, подбородку. Вкусно.