Как именно Инесса-Фанни ухаживала за своим братом, вполнеможно было судить по кухне. Странно, что он помер только в нынешнем феврале, ане сразу, как только нежная сестра приняла на себя заботы о нем.

— Но я просто так не сдамся. Я докажу, что завещаниелиповое! Это она заставила его написать. Она его вынудила.

— Под пистолетом? — спросил Никоненко.

Сестра гения перестала его забавлять.

— Я знаю, — пробормотала она, злобно сверкая сальнымистеклами очков, — я знаю, что вы все на ее стороне, потому что только и ждете,что завещание вступит в силу, и она отдаст вам все его картины задаром! Она жени черта не понимает в искусстве, эта стерва! А вы?! Это она вас послала?!

— Нет-нет, — успокоил ее Никоненко, — я из комиссии понаследству. Она меня не посылала. У меня работа такая.

— Так идите и делайте свою работу! — гаркнула Инесса. — Изнайте, как только я докажу свои права на наследство, я никого сюда больше непущу, и не надейтесь даже! Я заставлю всех — всех! — принести мне письменныеизвинения, шлюху запру в сумасшедший дом, а ублюдка сгною в интернате!

— Бог в помощь! — сказал Никоненко и поднялся с липкойтабуретки. Кажется, джинсы придется сегодня стирать. — Проводите меня в егомастерскую.

— Сами дойдете! — отрезала сестра гения. — По коридору доконца и направо. Мастерская открыта. И знайте, что я вас не боюсь! — крикнулаона, когда он уже выходил из кухни. Послышался мягкий прыжок — кошка спрыгнулас ее колен, и в раковине вновь зашумела вода, очевидно, хозработы былипродолжены.

Кое-как Никоненко добрался до конца захламленного коридора ипотянул обитую дерматином дверь.

Даже в серый день в мастерской художника Арнольда Шефферабыло очень светло. Так светло, что у капитана после сальной темноты коридора икухни заслезились глаза. Светились потолок и стены, сплошь состоявшие из окон.Свет обливал пустые подрамники, ряды деревянных полок с разложенными трубкамибумаги, тюбиками, гипсовыми головами и руками, непонятными приспособлениями и иностраннымижестяными банками. Что держат в жестяных банках художники? Краску?Растворители?

На нижних полках были в беспорядке навалены холсты и — какпустые глазницы — старые деревянные рамы.

Капитан вытер глаза ладонью. Ладонь была выпачкана чем-толипким. Очень хотелось вымыть руки, и капитан огляделся в поисках раковины.Раковина нашлась за хлипкой китайской ширмочкой. Раковина была чистенькая,блестящая, и полотенчико было пристроено рядом, свежее и, кажется, дажекрахмальное. Очевидно, в мастерской художник Шеффер ухаживал за собой сам,сестру-подвижницу к этому делу не привлекал.

Картин было много, гораздо больше, чем десять. Никоненко,плохо знакомый с жизнью и бытом модных художников, подивился, что их так много.Ему представлялось, что гениальный художник всю жизнь пишет одну гениальнуюкартину, вроде “Явления Христа народу”, голодает и носит холстинковую робу,измазанную краской.

Сначала он обошел мастерскую по периметру, зачем-топриподнимая картины и заглядывая за них. Возле одной он задержался и долгосмотрел, вытянув шею, как гусь. Потом усмехнулся и продолжил осмотр.

Все картины так или иначе напоминали “Кошку на радиаторе” ибыли Никоненко совершенно недоступны. Двигая подрамники на подставке, онпересмотрел их. Гипсовые руки и головы на полках мешали ему смотреть,заставляли то и дело оглядываться по сторонам и вновь повторять себе, что этопросто рабочие материалы, а вовсе не куски человеческой плоти.

В следующем ряду были портреты. Очень странно, но лица напортретах были действительно похожи на лица. Как будто портреты и картинырисовали два совершенно разных художника.

Или как принято говорить? Писали?

— Ну что? — Каркающий прокуренный голос заставил капитанасильно вздрогнуть. — Посмотрели?

Инесса Шеффер стояла на пороге мастерской, кошка терлась оее ноги, оставляя на брюках клочья серой шерсти. Папиросы не было. Скореевсего, брат запрещал ей заходить в мастерскую с папиросой. Сам он не курил,Никоненко голову мог дать на отсечение — в мастерской не было ни окурков, нипепельниц, ни застарелой табачной вони.

— Он и портреты писал? — пропустив мимо ушей ее вопрос,поинтересовался Никоненко.

Инесса то ли засмеялась, то ли закашлялась.

— Ну конечно, он писал портреты! Вы разве не видите? Онполучил известность именно благодаря портретам, хотя я умоляла его неразмениваться на мелочи, не швырять талант на ветер, но разве он слушал меня!

Никоненко не очень понял, почему талантливый художник неможет писать портретов и почему это называется “размениваться на мелочи”.

— Ну ладно. Посмотрели, и хватит. Хватит!

Не обращая на нее внимания, Никоненко продолжал передвигатьпортреты на подставке. Их оставалось всего два, когда он увидел это лицо.

Он ожидал чего-то подобного, но в голове внезапно похолоделотак, что кожа натянулась, и волосы зашевелились на затылке.

— Кто это? — спросил он у Инессы, которая так и стояла напороге.

Она пожала плечами:

— Откуда я знаю?! И вообще, что-то мне кажется, что вы не изкомиссии по наследству.

— Вам правильно кажется, — он сунул ей под носудостоверение, — я из уголовного розыска. Отвечайте быстро и внятно. Кто напортрете?

— Не знаю, — пробормотала растерявшаяся Инесса, — я не знаю.К нему приходило очень много людей. Я не следила. Он мне не разрешал. Послетого, как я выгнала его шлюху…

— От чего он умер?

— От инсульта.

Теперь она пятилась в коридор, казавшийся из светлой комнатычерной дырой, а капитан наступал на нее.

— Где он умер? Здесь?

— Да. Я пришла, а он лежит и уже не дышит.

— К нему кто-нибудь приходил в день смерти?

— Да, кажется. Но я не знаю, здесь отдельный выход, и я незнаю, кто к нему приходит, а кто уходит. Мы однажды сильно поссорились, и онмне сказал, что не потерпит моего шпионства, хотя я хотела только оградить его…

— Вам знакома фамилия Лазаренко?

— Димочка? — Желтые лошадиные зубы обнажились в улыбке. — Нуконечно! Это очень приятный молодой человек, подает большие надежды.

— Он бывал у вашего брата?

— Конечно, бывал. Арни считал его своим учеником. У Димочкисовсем другая манера, но все-таки…

— Он был у вас в день смерти… Арни?

— Нет. Не знаю. Ко мне он не заходил, а кто приходил к Арни,я не знаю!