— Мань, замолчи, — не повышая голоса, сказал он из соседнейкомнаты, — не нервируй меня, я и так нервный.

— Федор звонил, — зачем-то сказала она, — господи, мне такстыдно! Я лежу тут, как дура, а за мной все ухаживают! Алинка Федора родителямпристроила, ты зачем-то ездишь каждый день. Митька, я чувствую себя свиньей! —крикнула она в сторону двери.

Показался Потапов в джинсах и майке с надписью “1950”поперек хилой груди.

— Я понял, — сказал он, — ты мне каждый день об этомсообщаешь. Что я могу сделать, чтобы ты перестала чувствовать себя свиньей?

— Перестань ездить, — сказала она быстро.

Это уже была просто игра, и они оба об этом знали. Марусюэта игра пугала до смерти.

— Ездить не перестану, — он почесал в затылке, смешновзлохматив свою безупречную стрижку. — Мань, я привез тебе землянику. Матьсказала, что тебе хорошо поесть земляники. Правда, она португальская, но всеравно пахнет офигенно. Принести?

Маруся молчала.

Живот болел уже не так сильно, в голове тоже просветлело.Утром она сама дошла до туалета и перестала чувствовать себя инвалидом.Ей-богу, лучше бы она оставалась в инвалидном состоянии, когда ей было почтивсе равно, кто рядом с ней!

Хуже всего то, что ей льстит потаповское внимание. Льстит иповышает собственную значимость и заставляет мечтать о чем-то совсемнереальном. Маруся никогда ни о чем таком не мечтала.

Потапов на кухне водрузил на огонь сковородку и уложилровные куски розового мяса. Нужно завтра позвонить Лии Мамедовне, чтобы онаприслала с водителем не только костюм и галстук, но и какой-нибудь еды. Он столет ничего не готовил. Мясо он, конечно, в состоянии поджарить, но на большеевряд ли способен. И он совсем не уверен, что Маню можно кормить жареным мясом.

Он задумчиво смотрел в сковородку и размышлял о том, чтосказал ему сегодня капитан Никоненко.

Значит, у Алины Латыниной прикончили домработницу. Делопринимает скверный оборот — так понял звонок капитана Дмитрий Юрьевич Потапов.Кому и зачем могут понадобиться две подруги? Потапов ничего не знал об Алине,но Марусина жизнь вся была у него перед глазами.

Всесезонная обувка, чистенькое пальтецо, макароны, кусокколбасы в холодильнике, телевизор “Радуга” и два тюбика с кремом на зеркале.Один для рук, другой для лица. Производство фабрики “Свобода”.

И еще сын Федор.

С этим все ясно.

Потапов ничего не знал о ее работе, зато хорошо знал ееначальника — ухоженного, нервного, высокопоставленного телевизионного мерзавца.В большинстве своем они все были одинаковыми, но Артура Агапова Потаповособенно не любил, может быть, еще и потому, что никак его не контролировал.Агапов был ставленником другой группировки, с которой у Потапова был осторожныйнегласный паритет.

Мы вам не мешаем, и вы нам не мешайте.

Потапов никогда не лез в дела телеканала ТВ-7, тем более чтотелеканал был частный и не слишком раскрученный, погоды на отечественноммедиа-небосклоне он не делал. Одно время Потапов пытался прибрать его к рукам,но ему посоветовали не делать этого, подождать до выборов. Министр всегдахорошо знал, к чьим советам нужно прислушаться, и оставил ТВ-7 в покое.

Может, все дело именно в этом, в ее работе?

Кому может всерьез мешать секретарша? Только в романахмодных писательниц, которых в последнее время развелось великое множество,бандиты гоняются за ловкими и осведомленными секретаршами, а те водят джипы ибьют прицельным огнем из снайперских винтовок — и все без промаха. Потаповскаямать эти романы обожала. Однако для реальной жизни — Дмитрий вздохнул — такиезаходы не годились.

И непонятно, какое отношение может иметь к Маниной работе ееподруга Алина, а домработницу убили именно у нее.

Или все дело в Алине, а Маня просто попалась под руку?

Об Алине Потапов совсем ничего не знал.

— У тебя так вкусно пахнет. — Голос прозвучал очень близко,и Потапов оглянулся с изумлением, чуть не снеся с плиты увесистую сковородку.

Маня стояла в проеме, обеими руками держась за двернуюручку. Халат висел на ней нелепыми складками. Лицо было зеленоватое инапряженное от усилий.

И как она ухитрилась спастись, тогда, в больнице?

Жалко будет, если ее убьют, вдруг подумал Потапов. Никакнельзя, чтобы ее убили.

— Мань, ты почему ходишь? — спросил он растерянно. — Разветебе уже можно ходить?

Перехватывая руками, она добралась до табуретки, села иперевела дыхание.

— Наоборот, мне даже нужно ходить. Я же не паралитик! Яутром вставала. Мне сначала Света помогала, а потом я сама. — Светой звалисестру. — Так что ты вполне мог не приезжать. Я теперь самостоятельная.

Потапов опять пришел в раздражение.

— Мань, ты бы для разнообразия сказала мне что-то вроде“спасибо, Митя”, а ты долдонишь одно и то же — не надо приезжать, не надоприезжать! Ты же не попка-дурак.

— Спасибо, Митя, — сказала Маруся и улыбнулась, — толькотебе все равно не надо приезжать.

— Вот твоя земляника, — буркнул Потапов и поставил перед нейпластмассовый лоток. — Ты не знаешь, ее моют?

— Ты с ума сошел, Потапов, — заявила Маруся, — конечно, нет.

Она подняла лоток к носу и осторожно понюхала.

— Господи, она на самом деле пахнет земляникой! Митька, тыее нюхал?

— Всю дорогу, — он потыкал вилкой в мясо. — Думал, что сголоду помру.

Она взяла ягоду, положила себе в рот и от удовольствия прикрыласиневатые веки.

— Мить, как ты думаешь, если ее положить в холодильник, онадоживет до Федора?

— Нет, — сказал Потапов, — не мечтай даже. Ешь. Федору я ещекуплю.

Это было странное заявление, которому можно было придать илиневероятно огромное значение, или — никакого. Маруся никогда не знала, чемустоит придавать значение, и по лицам читать тоже не умела. Кроме того, она всевремя забывала, что этот человек в джинсах и майке с надписью “1950” не простобывший одноклассник, невесть как затесавшийся в ее жизнь, а Дмитрий ЮрьевичПотапов — “сам Потапов”, министр по делам печати и информации, членправительства, публичная фигура и еще бог знает кто.

Как принято обращаться с министрами, Маруся не знала вовсе.И красавица Зоя маячила на горизонте, редакторша моднейшего глянцевого журнала,окончившая то ли Гарвард, то ли Сорбонну, неизменная участница всех модныхтусовок в Сочи и Каннах. Марусе она всегда казалась упакованной в блестящийполиэтилен, как и ее журнал, продававшийся на развалах то ли за восемьдесят, толи за сто рублей.