— Вы забыли, maman, ей богу носил, в Твери, — вдругподтвердила Аглая. — Мы тогда жили в Твери. Мне тогда лет шесть было, я помню.Он мне стрелку и лук сделал, и стрелять научил, и я одного голубя убила.Помните, мы с вами голубя вместе убили?

— А мне тогда каску из картона принес и шпагу деревянную, ия помню! — вскричала Аделаида.

— И я это помню, — подтвердила Александра. — Вы еще тогда зараненого голубя перессорились, и вас по углам расставили; Аделаида так и стоялав каске и со шпагой.

Генерал, объявивший Аглае, что он ее на руках носил, сказалэто так, чтобы только начать разговор, и единственно потому, что он почтивсегда так начинал разговор со всеми молодыми людьми, если находил нужным сними познакомиться, Но на этот раз случилось, как нарочно, что он сказал правдуи, как нарочно, правду эту он и сам забыл. Так что, когда Аглая вдругподтвердила теперь, что она с ним вдвоем застрелила голубя, память его разомосветилась, и он вспомнил обо всем об этом сам до последней подробности, какнередко вспоминается в летах преклонных что-нибудь из далекого прошлого. Труднопередать, что в этом воспоминании так сильно могло подействовать на бедного и,по обыкновению, несколько хмельного генерала; но он был вдруг необыкновеннорастроган.

— Помню, всё помню! — вскричал он. — Я был тогдаштабс-капитаном. Вы — такая крошка, хорошенькая. Нина Александровна… Ганя… Ябыл у вас… принят. Иван Федорович…

— И вот, видишь, до чего ты теперь дошел! — подхватилагенеральша. — Значит, всё-таки не пропил своих благородных чувств, когда такподействовало! А жену измучил. Чем бы детей руководить, а ты в долговом сидишь.Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок и поплачь,вспомни свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я тебесерьезно говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаяниемвспомнить. Но повторять о том, что говорят серьезно, было нечего: генерал, каки все постоянно хмельные люди, был очень чувствителен, и как все слишкомупавшие хмельные люди, не легко переносил воспоминания из счастливого прошлого.Он встал и смиренно направился к дверям, так что Лизавете Прокофьевне сейчас жеи жалко стало его.

— Ардалион Александрыч, батюшка! — крикнула она ему вслед, —остановись на минутку; все мы грешны; когда будешь чувствовать, что совестьтебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я ведьеще, может, сама тебя в пятьдесят раз грешнее; ну, а теперь прощай, ступай,нечего тебе тут… — испугалась она вдруг, что он воротится.

— Вы бы пока не ходили за ним, — остановил князь Колю,который побежал-было вслед за отцом. — А то через минуту он подосадует, и всяминута испортится.

— Это правда, не тронь его; через полчаса поди, — решилаЛизавета Прокофьевна.

— Вот что значит хоть раз в жизни правду сказать, до слезподействовало! — осмелился вклеить Лебедев.

— Ну уж и ты-то, батюшка, должно быть, хорош, коли правдато, что я слышала, — осадила его сейчас же Лизавета Прокофьевна.

Взаимное положение всех гостей, собравшихся у князя,мало-по-малу определилось. Князь, разумеется, в состоянии был оценить и оценилвсю степень участия к нему генеральши и ее дочерей и, конечно, сообщил имискренно, что и сам он сегодня же, еще до посещения их, намерен был непременноявиться к ним, несмотря ни на болезнь свою, ни на поздний час. ЛизаветаПрокофьевна, поглядывая на гостей его, ответила, что это и сейчас можноисполнить. Птицын, человек вежливый и чрезвычайно уживчивый, очень скоро встали отретировался во флигель к Лебедеву, весьма желая увести с собой и самогоЛебедева. Тот обещал придти скоро; тем временем Варя разговорилась с девицами иосталась. Она и Ганя были весьма рады отбытию генерала; сам Ганя тоже скороотправился вслед за Птицыным. В те же несколько минут, которые он пробыл натеррасе при Епанчиных, он держал себя скромно, с достоинством, и нисколько непотерялся от решительных взглядов Лизаветы Прокофьевны, два раза оглядевшей егос головы до ног. Действительно, можно было подумать знавшим его прежде, что оночень изменился. Это очень понравилось Аглае.

— Ведь это Гаврила Ардалионович вышел? — спросила она вдруг,как любила иногда делать, громко, резко, прерывая своим вопросом разговор другихи ни к кому лично не обращаясь.

— Он, — ответил князь.

— Едва узнала его. Он очень изменился и… гораздо к лучшему.

— Я очень рад за него, — сказал князь.

— Он был очень болен, — прибавила Варя с радостнымсоболезнованием.

— Чем это изменился к лучшему? — в гневливом недоумении ичуть не перепугавшись, спросила Лизавета Прокофьевна, — откуда взяла? Ничегонет лучшего. Что именно тебе кажется лучшего?

— Лучше “рыцаря бедного” ничего нет лучшего! — провозгласилвдруг Коля, стоявший всё время у стула Лизаветы Прокофьевны.

— Это я сам тоже думаю, — сказал князь Щ. и засмеялся.

— Я совершенно того же мнения, — торжественно провозгласилаАделаида.

— Какого “рыцаря бедного”? — спрашивала генеральша, снедоумением и досадой оглядывая всех говоривших, но увидев, что Аглаявспыхнула, с сердцем прибавила: — Вздор какой-нибудь! Какой такой “рыцарьбедный”?

— Разве в первый раз мальчишке этому, фавориту вашему, чужиеслова коверкать! — с надменным негодованием ответила Аглая.

В каждой гневливой выходке Аглаи (а она гневалась оченьчасто), почти каждый раз, несмотря на всю видимую ее серьезность инеумолимость, проглядывало столько еще чего-то детского, нетерпеливо школьногои плохо припрятанного, что не было возможности иногда, глядя на нее, незасмеяться, к чрезвычайной, впрочем, досаде Аглаи, не понимавшей чему смеются,и “как могут, как смеют они смеяться”. Засмеялись и теперь сестры, князь Щ., идаже улыбнулся сам князь Лев Николаевич, тоже почему-то покрасневший. Коляхохотал и торжествовал. Аглая рассердилась не на шутку и вдвое похорошела. Кней чрезвычайно шло ее смущение, и тут же досада на самое себя за это смущение.

— Мало он ваших-то слов перековеркал, — прибавила она.

— Я на собственном вашем восклицании основываюсь! —прокричал Коля. — Месяц назад вы Дон-Кихота перебирали и воскликнули эти слова,что нет лучше “рыцаря бедного”. Не знаю, про кого вы тогда говорили: проДон-Кихота или про Евгения Павлыча, или еще про одно лицо, но только прокого-то говорили, и разговор шел длинный…

— Ты, я вижу, уж слишком много позволяешь себе, мой милый, ссвоими догадками, — с досадой остановила его Лизавета Прокофьевна.

— Да разве я один? — не умолкал Коля: — все тогда говорили,да и теперь говорят; вот сейчас князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили,что стоят за “рыцаря бедного”, стало быть, “рыцарь-то бедный” существует инепременно есть, а по-моему, если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы мыдавно уж знали, кто такой “рыцарь бедный”.