— Но ведь невозможно лишать человекажизни по приговору суда, это, по-вашему, узаконенное убийство, — повторилМакаркин только что сказанную мной фразу.

Я растерянно примолкла.

— Вот-вот, чужую беду руками разведу… —мерно продолжил Антон. — Все мы умные, благородные, жалостливые… пока горев ворота не постучало. Я вот очень хочу, чтобы Аня получила по заслугам, ижалею, что ее нельзя расстрелять или повесить! Но мне юристы объяснили:девчонка вообще может выскочить сухой из воды, отделаться ерундовым сроком,ведь она очень молода и ранее не судима. Так вот, я начну действовать: обойдужильцов с письмом, в котором будет требование максимального наказания. Я обращусьв газеты, подниму вселенский скандал, заставлю судью прислушаться кобщественному мнению! Вы подпишете бумагу?

Я быстро пошла в коридор, бормоча:

— Совсем забыла — у меня же на плите супстоит… Вот растяпа! Побежала в магазин за луком, встретила вас, и все из головывымело…

— Мы столкнулись на первом этаже, —напомнил Макаркин, — вы не уходили из дома, а входили в него. Ладно,огромное вам спасибо за доброту: за сваренный суп и за то, что выслушалидурака. Я не болтлив, но отчего-то сейчас постоянно испытываю желание говоритьо Лизе.

— Всегда к вашим услугам, толькосвистните, сразу прибегу, — пробурчала я и вышла на лестничную клетку.

Макаркин запер за мной дверь, пару секунд ятупо постояла у лифта, пытаясь побороть вдруг навалившуюся усталость. Может,люди, рассказывающие об энергетических вампирах, правы? Я ведь просто слушалаАнтона. Он был спокоен, не закатывал истерик, лишь один раз вышел из себя,когда начал выбрасывать белье из шкафа… Почему же тогда я еле жива?

Сзади послышался тихий скрип, и я быстрооглянулась. На двери, ведущей в квартиру Веры Данильченко, той самой бдительнойсоседки Макаркиной, которая заперла на месте преступления Аню Галкину,покачивался на гвозде пластмассовый номер. Очевидно, сплетница вновь на«рабочем месте» — притаилась за створкой, глядит в глазок, а сейчас осторожночуть-чуть приоткрыла дверь, думает через крохотную щель услышать что-нибудьинтересное…

Решив никак не реагировать на «наружноенаблюдение», я вошла в лифт и поехала к себе. Сейчас рухну в кровать, а завтравстану пораньше и отправлюсь к Теодоре Вольфовне Блюм. Надеюсь, пожилая дама непотеряла разума и мне удастся разговорить ее.

Вас, наверное, удивляет мое желание возиться сделом, которое ясно, словно выеденное яйцо: Аню уличили в краже, и девушка взапале убила Лизу. Но отчего-то госпожу Тараканову грызли сомнения. Слишком ужмного улик, свидетельствующих против Галкиной: ее взяли на месте происшествия,Антон завтра расскажет следователю об исчезновении ключей и денег. И девушка должнапонимать, что Макаркин скажет о своих подозрениях. Но Анна упорно отрицает своювину. Она дура? Или, несмотря на юный возраст, обладает совершенно железнымхарактером? Олег говорил мне, что даже самые матерые уголовники под давлениемулик складывают лапки и произносят:

— Ну ладно, начальник, твоя взяла.

А тут молодая девушка, которая не «колется»,хотя следователь предъявил ей совершенно бесспорные доказательства вины. ПочемуАня не сдает своих позиций? Надеется, что ей сбавят срок? Но на судей лучше подействуютраскаяние, слезы, фразы типа: «Не хотела убивать… в глазах потемнело… ничего непомню… теперь целыми днями молюсь за душу Лизы Макаркиной…»

Неужели Аня настолько наглая, что неиспугалась ареста и сохранила полнейшее самообладание? Думаю, нет. Скорейвсего, Галкина сейчас напугана. Тогда отчего отрицает вину? Вдруг и впрямь онане причастна к смерти Лизы? Деньги украла, кошку тоже унесла, еще раньше, не втот день, когда ее арестовали, но Макаркину не убивала… А зачем Ане фигурка?Какую ценность представляет глиняная поделка?

Утром я встала по звонку будильника и, почтине открывая глаз, побрела в ванную.

Тот, кто вынужден ежедневно в семь часоввылезать из кровати, сейчас хорошо поймет меня. Впрочем, мне повезло: ставписательницей, я обрела возможность мирно почивать по утрам в кроватке, нопамять о годах, когда следовало выбежать из дома в начале восьмого, истребитьневозможно. Большую часть жизни я боролась из каждую минуту такого сладкогоутреннего сна: вечером вынимала из шкафа одежду и вешала ее на стул околокровати, потом собирала сумку и ставила у двери, там же поджидала хозяйку изаботливо вычищенная обувь. Будильник начинал орать в шесть сорок пять, иосновная трудность состояла в том, чтобы вскочить сразу. Если начать говоритьсебе: «Полежу еще две минуточки», ситуация заканчивалась трагически. Глазамоментально слипались, голова проваливалась в подушку, и просыпалась я ужетогда, когда весь рабочий люд Добрался до своих контор. Поэтому разрешить себемаленькую слабость, оттянуть момент подъема, было никак нельзя.

Встав на слабые ноги, я, не раскрывая глаз,натягивала на себя приготовленные шмотки, на ощупь брела в ванную и там преждевсего плескала в лицо холодной водой. После того как один раз я почистила зубымылом, а вместо крема для лица использовала зубную пасту, стало понятно, чтовеки следует разомкнуть хотя бы у рукомойника.

В семь пятнадцать сонная, ненакрашенная, плохопричесанная, не попив ни кофе, ни чаю, я уже неслась в метро. Если бы я вдругпожелала произвести все необходимые утренние процедуры (макияж, укладка волосфеном, яичница с колбасой), то вылезать из-под одеяла следовало бы ровно вшесть. Я на такой подвиг готова не была, внешняя красота приносилась в жертвусну, а есть мне рано утром никогда не хотелось.

Добежав до службы, я счастливо вздыхала иначинала приводить себя в порядок. Думаете, маячила у зеркала в туалете одна?Как бы не так! Три четверти конторских девушек приносились в «уголокзадумчивости» с косметикой и расческой, а кое-кто прихватывал фен. По идее,службу нужно бы начинать в девять, но раньше десяти дамы свои места незанимали. Впрочем, оказавшись у письменных столов, народ в массовом порядкепринимался завтракать. Уборщице приказывали взбодрить чайник, и, пока железныймонстр закипал, вынимались бутерброды, насыпался в чашки растворимый кофе.Потом, естественно, требовалось покурить и еще раз выпить ароматного напитка… Вобщем, до полудня о работе речи не шло. Оставалось лишь удивляться, ну зачемнас заставляют прибыть к девяти? Лучше б отодвинули начало впрягания в ярмо надвенадцать часов дня, подчиненные в таком случае являлись бы пред очиначальства уже при полном параде и с набитым желудком. К чему мучить несчастныхлюдей, какой от них прок в несусветную рань?

Сегодня, добредя до раковины, я вцепиласьпальцами в холодный фаянс и велела себе:

— Ау, Виола, открой глазки!