Пережидая дождь, мы зашли в небольшое кафе на Невском, Власзаказал кофе и коньяк и развалился за столиком, интимно поглаживая ногой моюногу.

– Мне нужно посмотреть на Грека вблизи, – сказала я,между делом отвечая на его подстольные манипуляции. – Что он делает по субботами воскресеньям?

– Обычно торчит в “Паризиане”, слушает чертов джаз,этот наглый кабак его, между прочим. Ужасно хочу тебя, детка…

Я знала этот элитный ресторан, пару раз мы ужинали в нем сАленой. Я понимала, почему Влас назвал его наглым – цены там были запредельные.В “Паризианс” не было и намека на сальные куплетики Шуфутинского и исповедистареющей идейной проститутки в интерпретациях Любы Успенской. Там игралитолько Дюка Эллингтона и Майлза Дэвиса.

– Ну что ж, – я отхлебнула кофе, – приглашаю тебя в“Паризиану” на вечер при свечах. Но сначала подберем тебе что-нибудь приличное.

– В каком смысле? – удивился Влас.

– В смысле прикида. Не будешь же ты торчать там в своихдешевых джинсах.

– Эти дешевые джинсы стоят, между прочим, сто пятьдесятбаксов. Настоящий “Вранглер”.

– Тебя надули. – Я была безжалостна.

– Некуда бабки девать? Можно поглазеть на него и возлекабака, невелика птица.

– Будем торчать у дверей, как филеры с накладнымирыжими бородами? Не будь идиотом.

…Мы заехали в приличный дорогой магазин, я сама выбралаВласу костюм, легко расставшись с остатками долларов. Этого жеста он не оценил.

– Ну, ты довольна? – спросил он у меня в примерочной,куда мы удалились под снисходительно-завистливые взгляды продавщиц, ни дать ни взятьпара голубков, которая должна разродиться медовым месяцем. – Не понимаю я этогогнусного капиталистического шика.

– Ну, мы же не в чебуречную собираемся к волосатымгрузинам, – парировала я, – это приличное заведение. Дерьмо на джаз непоплывет. А всяк сверчок знай свой шесток. Цены на костюм и трюфели должны бытьсопоставимыми, чтобы не раздражать метрдотеля и не вызвать у него лишнихподозрений.

– Черт с тобой. – Влас согласился, из глубины егоглотки вдруг выскочил начинающий альфонс. – Сирии так обо мне не заботился.

– За что и получил. Подсльников надо лелеять. Язаплатила за костюм, прибавив к нему туфли, рубашку и галстук. На носки денегне хватило, и Влас попенял мне:

– Ты очень тратишься.

– Все будет вычтено из зарплаты, – сказала я. – Так чтоне обольщайся на свой счет.

– Сука! – Он посмотрел на меня влюбленно. Груженныепокупками, мы вернулись на Васильевский, чтобы хорошенько выспаться передвечером и приобрести небрежный лоск прожигателей жизни. Меня вдруг охватил тотже азарт, что и перед встречей с Аленой, – я не знала, откуда он шел, можетбыть, это лицо, уже изменившееся раз, жаждало новых превращений, игла входила вмои вены, как наркотик, и сопротивляться этому было невозможно. Наркотическаязависимость от разреза глаз, от линии губ – все может быть…

– В котором часу он обычно приезжает? – спросила яВласа, старательно подбривая ему затылок.

– В восемь тридцать. Сидит в окружении своих дурацкихсаксофонов до без пятнадцати одиннадцать, а потом чешет на боковую, костигреть, педант чертов.

– Он там с телками заседает?

– В том-то и фигня, что не с телками. Только два его“быка” да официанты, компания – повеситься!

– Что так? Он педрила?

– Да нет. Это-то и раздражает. С телками понятно, смужиками – тоже, а здесь… Ненавижу таких людей.

– Ты всегда ненавидишь то, чего не понимаешь?

– Всегда. Можно подумать, у тебя по-другому!

– Ну ладно. Что он там делает в гордом одиночестве?

– Слушает джаз, скотина! Он, видишь ли, любит джаз.Прямо негр вшивый из Луизианы.

– А ты как к джазу? – праздно спросила я.

– Да я его терпеть не могу! – Влас сморщился, как отзубной боли.

– Вот и отлично. Лишний повод прищучить Грека…В семь мыуже были в “Паризиане”, наглые и чисто вымытые, жаждущие фирменных салатов идорогого коньяка. Влас с лету заказал бутылку. Джаз не очень-то благоприятновоздействовал на его пищеварение, он сосредоточился на коньяке и воспоминанияхо бессмысленном пыльном детстве, помидорах “бычье сердце”, которые ненавидел, илетних переэкзаменовках по геометрии. У него, оказывается, не было никакогопространственного мышления, потому-то он и ударился в фотографию. Я не очень-товнимательно слушала его – я могла рассказать ему то же самое.

– До чего я ненавижу все эти сытые рожи! – шепнул мнеВлас, благостно рассматривая посетителей, одинаково преуспевающих, распаренныхджазом. – Бомонд, блин, хозяева жизни. А ты опоздал к раздаче, так что сиди ине тявкай. Расстрелял бы всю свору, едрен-батон!..

– Еще успеешь, – подначила я его.

– Боюсь, нет. И потом, в Италию хочется. Ты меня этимкупила, сука. А я никогда за бугром не был. А там ведь все не так, а?

– Увидишь, – туманно пообещала я.

– Ну, тогда выпьем за то, что я увижу.

– За будущее не пьют.

– Ну тогда за то, что я наконец-то перегрызу себе лапуи вырвусь из капкана. Знаешь, что для меня вырваться?

– Купить билет и уехать. Все просто, и можно дажепервым классом.

– Ни фига! Для меня вырваться – это избавиться отодного сна. Есть у меня сон проклятый, и там мне корчит рожи один тип, нектоЛелик Чернявский. Одноклассник мой бывший. Со школы его не видел, а вот ведьснится и снится, гад, и даже во сне мне намекает, что я – полное дерьмо, вдерьме застрявшее.

– Роковое влечение? – Я насмешливо смотрела напоплывшее от коньяка лицо Власа, оно казалось мне совсем юным в своей ненавистик повторяющимся снам.

– Шутишь! Я сам думал почему? Только недавно понял.Взопрел весь, а понял. Он был шустрый сперматозоид, этот Лелик, и папаша у негобыл стармех и ходил в загранку. А я был чернь, и мамаша у меня колготилась вовощном ларьке. Я к Лелику не допускался, а у него был такой альбомчик сэтикетками от жвачек, коронный номер большой перемены, гвоздь урока рисования…Я с ума сходил от этого альбомчика, я даже собаку так не хотел иметь, дажемопед. Все это дерьмо, я понимаю, но тогда… Там были фантики с Бруклинскиммостом, это была вещь, скажу тебе! Маленькие такие, красные, синие, белые – иБруклинский мост, зашибись, прямо как жизнь на Луне… Но это так, а потом якак-то пролез к нему на день рождения, извернулся, а пролез, мамаше привезлимороженые ананасы в дольках, чем не повод. Так что я почти сравнялся с егообкомовскими и горкомовскими дружками, Лелик только с ними и общался в классе.Ну, неважно… Пролез в общем, с ананасами подфартило, я набрал их на целуюшатию. За что и получил приз. Главный приз моей жизни. Торчал у Лелика накухне, между бутылок с офигительными этикетками, они в них потом подсолнечноемасло заливали. Там было много всяких диковинных вещей, но спер я одну –жестяную коробку из-под печенья. А на этой коробке были лодки – не такие, какнаши, с долбаным мотором “Ветерок”, нет – настоящие, с опущенными парусами,прямо на берегу, – и полный штиль. Это было то место, куда я хотел попастьбольше всего в жизни, мне было важно влезть туда и там остаться, я даже клал еепод подушку, я так в это верил… Ничего больше мне так не хотелось в жизни, нитогда, ни потом, даже самой крутой бабы… Знаешь, – Влас пригнулся ко мне, – ядаже дрочил первый раз на эту коробку, так мне хотелось эти лодки поиметь. Япотом спускал и спускал на нее, до одури… А-а, ты не поймешь.