Я протянула руку через столик и погладила его щеку, гладковыбритую щеку тринадцатилетнего Власа. Сейчас он был ужасно похож на Ивана сего Мариуполем, и мне даже на секунду захотелось прижать его к себе. Но толькона секунду.

– А где она сейчас, эта легендарная коробка?

– Мамаша выбросила ее вместе со всем хламом. Когда яторчал в трудовом лагере после девятого.

– И как ты только это пережил? – посочувствовала я.

– А я и не пережил. Я потому и отстреливаю всю этушваль, что не пережил.

Я почти увидела эту дурацкую коробку из-под печенья идетские, в цыпках и засохших ранках на костяшках, руки Власа, которые возятся веще не созревшем паху. Чтобы стряхнуть с себя наваждение, я резко поменяла темуразговора:

– Слушай, а почему Сирии таскал тебя за собой? Тыговоришь, он был крутым профессионалом, я сама об этом наслышана… Но ведьумельцы такого класса все делают в одиночку.

– Почему, почему… По-родственному, вот почему. – Оннеохотно оторвался от своей коробки. – Он же мой дядька, сводный брат матери. Иединственный, между прочим.

– Прости, – я даже не нашлась, что сказать.

– Да ладно. Никакой вендетты. Думаешь, мне с нимрадостно было? Собирал крохи с его вшивого обеденного стола – а что делать:курочка по зернышку клюет. Я когда в нашей дыре забузил да заскучал, меня матьсюда отправила, брат, мол, тебе крышу поправит. Я плевать на него хотел, нопотом поприжало, в ноги бухнулся, уж очень не хотелось домой возвращаться. Вотон и посодействовал, нечего сказать. Сам в последнее время на крутых бабкахсидел, а говнодавы фабрики “Скороход” носил и бельишко от “Большевички”. Емуведь в жизни больше ничего не надо было, только бошки сносить, прямо Зорро иГосподь Бог в одном лице. Кто угодно с ума сойдет от больших перспектив.

– Извини, я сейчас. – Я оторвалась от столика инаправилась в туалет. Я уже знала, где он, по ступенькам вниз, мимо гардероба,мимо зеркал, две комнаты рядом, надписи на английском, под стать джазу,“мужское-женское”, почти Годар. Мне оставалось только засечь время, получилосьдве минуты плюс-минус пара секунд. “Две минуты мне хватит”, – подумала я.

…Грек действительно появился в восемь тридцать, по немуможно было сверять хронометр. Влас торжествующе смотрел на меня – агентурныеданные были безупречны. Грек был один – Влас не соврал и в этом, никакихсомнительных топ-моделей с безмозглыми головками насекомых, которые так иподмывает наколоть на булавку. Только два унылых шкафа-телохранителя, севших впочтительном, но чутком отдалении.

Я исподтишка рассматривала Грека, как рассматриваютобреченное животное на кенийском сафари, перед тем как пристрелить его исодрать шкуру для паркета в гостиной. Иллюзия свободы лишь подчеркиваланеотвратимость развязки.

– Сидит, бедняжка, – расчувствовался Влас, – и думает,что Бога за бороду схватил. У него небось деловые встречи на год впередрасписаны, как концерты у Ростроповича. А тут мы с нашими коррективами. Нет, ятеперь Сирина понимаю…

Я молчала. Я продолжала рассматривать Грека. В жизни оноказался гораздо интереснее, чем на фотографиях. Ему было пятьдесят или околотого, и в его лице возраст казался соблазнительной деталью, куда болееконкретной, чем цвет глаз. Я еще не видела пожилых мужчин, которые так красиво,так легко, так наплевательски старели. Нужно быть выше жизни и выше страстей,чтобы так стареть. Рой официантов во главе с толстым метрдотелем (и почемутолько все метрдотели страдают избыточным весом?) вился вокруг, но он малообращал на это внимания. Гораздо больше его занимала музыка, слишком хорошая,чтобы быть навязчивой. “Должно быть, он воспримет свою смерть спокойно, как ещеодну деловую встречу”, – подумала я. И стала ждать.

Через полчаса Влас поднялся.

– Я отолью, – сказал он с легкой тревогой в голосе.

Нюх у него был действительно звериный. – Осторожней, Ева!Будь паинькой, я не задержусь.

У меня было две минуты.

Как только Влас скрылся между столиками, я поднялась инаправилась к Греку. Я шла ва-банк, эта хитрая, хорошо натасканная бестия моглазапросто задержаться в тени других столиков у входа и проследить за мной (вовсяком случае, я поступила бы именно так), но другого выхода у меня не было.Конечно, у меня заготовлены сомнительные ходы к отступлению, эту стратегию япродумала еще дома, закрывшись на хлипкий крючок в туалете; сейчас они неказались мне безусловными, но отступать было поздно, вперед и с песней, пустьвсе твои убитые ангелы-хранители поддержат тебя. В лифчике лежал довольнопримитивный план чердака; я тоже нарисовала его в туалете – чертеж получилсянеровным, он повторил рельеф моих трясущихся от страха коленей и был исполненна носовом платке, дань первому курсу и шпаргалкам по философии. Теперь жевопрос борьбы материализма и идеализма сводился к одному – поверит ли мне Грек,– и здесь я выступала идеалисткой, я хотела сохранить себе жизнь за счет жизнидругого человека.

Невинный джаз располагал к таким же невинным, лишеннымстрасти танцам; почему бы мне не пригласить Грека – во всяком случае, этовыглядело бы вполне естественно. Нужно только проскочить между Сциллой и Харибдойего цепных псов-телохранителей.

– Разрешите, – твердо сказала я Греку, опустив вопрос иоставив только невинное прихотливое утверждение, больше похожее на каприздорогой проститутки.

– Я не танцую, девочка, – сказал Грек, но все-такивластно и успокаивающе махнул рукой своим телохранителям, упреждая их боевуюстойку: ничего страшного, дамочка подвыпила и жаждет продолжения банкета.

– Я тоже не танцую, Игорь Викторович, – шепнула я, – вовсяком случае, у меня получится не лучше, чем у ваших доберманов, запамятовалаих клички… Но это займет полторы минуты, не больше. Мне нужно сообщить вамчто-то важное, касающееся вашей безопасности.

Он поднялся, явно заинтригованный, аккуратно поддержал меняза локоть, галантный стареющий сукин сын.

Пока мы шли к маленькой площадке перед эстрадой, я сказала:

– Вас должны убить. В понедельник, в восемьодиннадцать, между стоянкой и дверями офиса, там у вас премиленькое деревце.Винтовка с оптическим прицелом, снайпера вы увидите чуть позже за моимстоликом. План, где он будет находиться, у меня в лифчике. Ну, смелее кладитеруку мне на грудь, времени на преамбулы нет!

Грек деловито и осторожно приобнял меня и почти незаметновытащил платок. Он не задавал вопросов, он сразу поверил мне – я поняла это потому, как не изменилось его лицо. Оно осталось непроницаемым, даже глаза, цветкоторых нельзя было определить за давностью лет, ничего не выражали.

– На вас ведь уже покушались, – я продолжаладемонстрировать свою осведомленность, – надеюсь, что и эта попытка будет такойже успешной, как и предыдущая. И не стоит сразу открывать ураганный огонь пообидчикам. Я тоже буду там.