А ещё Лачи рассказывала сказки. Такие же как я, сидя на тёплых коленях, укутавшись в спасительное лоскутное одеяло, слышала от бабушки. О Богах и героях, о красавицах-царевнах, своей мудростью меняющих целые миры, о любви, способной победить страшных врагов и, конечно, об оборотнях.

Давно дело было, ой как давно. Ни одной ветхой старухи на свете не осталось, которая бы своими глазами видела, как то случилось. Но было. Было въяве и никто в том не усомнится.

Люди с Богами раньше мирно жили. Мать-Земля кормила и защищала, отец-Небо берёг и грел. И не было такого горя, что не ушло бы после молитвы пращурам.

Но люди жадны. Нет-нет да появлялись те, кому мало милости Всевышних, кто радел за себя больше, чем за общину, кто жаждал наживы. И жажда эта так сильна становилась, что любовь к Богам не могла её сдержать. И возрыдала тогда Мать Сыра Земля, и взмолилась к мужу своему: «Пресветлое небо! Муж любимый! Защити жену от людского зла! Не дай сгубить всё, что мы с тобой народили!». И понял отец-Небо, что там, где одной любви мало, должен родиться страх.

Накрыла ночь своим рукавом землю — попрятались люди по домам. Тяжко вздохнул ветер — повеяло холодом. Выпустил отец-Небо из золочёных дверей вьюгу раньше срока, погнал по деревням лютых волков. Кто посмелее, выходил из домов защищать слабых, дать отпор недругам. Но супротив Богов что человек сделает? Обглодали волки кости белые. Заголосили-завыли бабы, растеклись по бледным щекам горючие слёзы. Застилала глаза боль страшная. Да любимых из Нави не вернуть… Заскребли женщины пальцами груди, хотели вырвать сердца горячие, чтобы не бились ранеными пичугами в клетках. Да куда там? Ломались тонкие пальцы, рвались рубахи. И прокляли несчастные людскую жестокость. И поклялись стать вечным укором богам, что лишили их самого дорогого. Ничего не осталось у женщин, кроме боли лютой. И боль та срастила кости наново, вывернула шкуры, вырастила клыки вострые.

Обернулись женщины волчицами и вырвались из домов, помчались по лесам, призывая воем навсегда ушедших мужей.

По сей день бродят они рядом. Зорко следят за всяким встречным, чуют, кто дурное замыслит. Берегут людей от собственной участи. Да только охрана их дорого стоит — могут и сердце вырвать и крови испить. Былого счастья не вернуть. Теперь о чужом пекутся.

Говорят, некоторые из них сумели полюбить снова. И будто бы родившиеся волчата по своему желанию могут облик менять. Да о материнской участи не забывают: бродят рядом кто в волчьем обличье, кто в человечьем. И Боги помоги тем, кто встретится им на пути.

— Сказки это всё, — недовольно зевнул Серый.

А так ли это важно? Правдивы ли рассказанные истории, произошла ли хоть одна на самом деле… Каждая из них рисовала целый мир, переливающийся красками не хуже ярких юбок у костра. И была прекрасна уже этим одним. К утру, наслушавшись легенд и романсов под гитару, мы уже не хотели расставаться с весёлой семьёй. Друзьями мы, может, никогда и не станем, но точно будем яркими страницами в книгах жизни друг друга. А это уже немало.

________________________________________________________

[i] Красавица-дочь Лады, символ тепла, весны и девичьей любви.

[i] В числе прочего Велес ещё и дорогами заведовал.

— Я те дам!

Новый глиняный горшочек разбился о стену на локоть выше моей головы. Очень надеюсь, туда мама и целилась.

— Ишь что удумал!

Следующий снаряд полетел в Серого.

— Замуж ей!

Ещё одна тарелка. Дорогая была посуда… Папа её из Торжка вёз, бережно укутав в собственную рубаху. Если мама не пожалела её расколотить, значит, серьёзно настроена.

— А больше никуда тебе не надо?!

Вчерашние щи с грохотом полетели на пол.

— А то я дорогу покажу!

Толстый рыжий кот, решивший обосноваться на печке по осенним холодам, оказавшийся в руках вопящей женщины, в ужасе сжался в комок. Комок полетел в окно.

— Ишь, женилка у него отросла!

В Серого полетела ещё одна чашка. А я-то думала, посуды в доме больше не осталось. Эдак и до праздничных тарелок добраться недолго.

— Да я тебя к дому на версту не подпущу!

Кажется, тарелки наконец-то закончились. Или просто мама притомилась. Мы с Серым стояли смирно, боясь издать лишний звук. Но держались за руки — немое подтверждение непоколебимого решения.

Нет, ну надо же! Как будто я сильно замуж рвусь. Она же эту песенку и затянула — я только подхватила да жениха в дом привела. Наименее неприятного. Как послушная дочь, из двух зол выбрала третье.

— Замуж ей?! Рано тебе ещё замуж!

Я опешила. Вчера, в том же самом теми же словами я убеждала Настасью Гавриловну, а та со мной не соглашалась. И вот женский норов в действии: сегодня она передумала, а меня считает неслухом.

— Мамочка, — осторожно начала я, — но ты сама меня замуж хотела…

Женщина, обессилевшая от крика, опустилась на скамейку.

— Ну что ж ты думала-то столько? Я же тебя спрашивала, люб-не люб тебе друг твой.

Мама махнула на нас рукой. Серый удивлённо уставился на меня, стискивая ладонь своей:

— Спрашивала? Так а ты что?

— А что я? — я захлопала ресницами, — конечно, сказала, что нет!

Друг, то есть жених, возмущённо засопел:

— То есть как это не люб?!

Я замялась. Ну вот как объяснить, что ещё вчера утром я на него и не смотрела как на мужчину? Друг и друг. А стоило задуматься, как всё в миг переменилось. И уже иначе смотрю в эти серые с искрами глаза, иначе за руку держу, целую…

— Да я тебя вообще терпеть не могу, — подтвердила я, — потому и замуж выйду. Чтобы жизнь испортить.

— Это любовь, — обречённо заключила мама, хватаясь за голову.

Серый, не менее меня удивлённый столь неожиданной сменой настроения, тихонько выпроводил «невесту» на улицу и остался наедине с Настасьей Гавриловной «обсудить любопытное предложение или погибнуть героем».

Я вышла за порог, а закрывающаяся дверь грубовато подтолкнула меня в спину. Ну и ладно. Ну и не очень-то хотелось. Тайны у них. Думают, мне больно любопытно. Я уверенно направилась к развесившей ветви липе, заглядывающей аккурат в окна кухни. Мне и снаружи всё прекрасно будет видно.

Ствол дерева боги специально создавали для баловства непослушных детей. Во времена, когда мы с Петькой и Гринькой были не разлей вода, частенько, оседлав нижние толстые ветки, устраивались здесь, жевали испечённые накануне пироги. Густая листва скрывала неслухов от посторонних глаз, и мы знай хохотали, когда недовольные праздным безделием чад родители бегали туда-сюда, пытаясь разыскать детей. Страшно вспомнить: когда я забиралась на эту липу в последний раз, у меня ещё были два друга. Теперь остался один, да и тот заявил, что не желает быть другом, а желает мужем. Я горестно вздохнула и схватилась за ветку. Путаясь в юбках, чудом поднялась на сажень и, к своему величайшему позору, оступилась и с воплем рухнула вниз. Да, видать, возраст уже не тот, чтобы по деревьям лазить.