Востока и Запада — взять нас и перемешать, чтобы мы забыли свои корни, родные языки, традиции — и остался один общий язык, чтобы мы ничем не отличались друг от друга. Разве о таком мы мечтали в 14-м году? Чтобы нас закатали в это общее тесто? Юноша…

— А я согласен с ним. Южный национализм — это зло.

— Нет, ты послушай! Он стыдится своего акцента. Он хочет говорить, как северяне. И свою империю он будет строить не в Минге, а на Севере.

— Лина, я согласен с ним: он хочет построить большую и сильную империю. А ты… хочешь, чтобы страна распалась на части.

— Эта общая страна — это не наша страна! Их столица — не наша! У нас одна столица — Минга! Другой быть не должно!

— Нет, правильно он говорит: местечковый национализм — это огромное зло! Не зря императоры собрали национальные земли в империю. Ты не думаешь о наших соседях. Если мы разбежимся и создадим маленькие государства вместо империи, наши соседи легко сожрут нас за 10–15 лет. Мы должны держаться вместе, Лина! Если мы распустим регионы, мы станем слабее. Кто спас нас от коммунистов, забыла?

— Посмотрим. Заставит он нас говорить, как северяне, — вот мы и посмотрим. Посмотрим, как… Альберт!

В испуге он отскочил от двери. Побежал в свою комнату, расплескав по полу воду.

— Стой!

От голоса отца — не резкого, а очень спокойного — он замер и прижался к стене. В коридоре не горел свет, и фигура отца казалась внушительнее обычного.

— Почему ты подслушиваешь?

Он опустил голову, хотя ему не было стыдно.

— Простите. Я… не хотел.

— Ты разлил воду.

— Простите. Я хотел пить.

— И поэтому на полу вода?.. Возьми тряпку и вытри.

Но не успел он сойти с места, как отец остановил его:

— Много ты слышал?

— Что-то о «пройсах» и южной самостоятельности.

— Вот как? — спросил тот. — И какого ты мнения об этом? Не нужно говорить, что у тебя нет мнения.

— Меня это не касается. Извините.

— Хм… ты учишь в школе «общий» язык?

Невольно он усмехнулся и ответил:

— Я не считаю, что это важный вопрос в час ночи.

На высокомерный тон его, явно выражавший его отношение к «общему» языку, отец улыбнулся.

— Хорошо бы подтянуть его. Думаю, Альбрехт поможет тебе в этом.

— Альбрехт?

— Твой кузен, сын Йоганна. Я два дня хотел тебе сказать. Скажу, как есть: твоя тетя, она очень больна и, я знаю, умрет… Я сказал ей, что Альбрехт после ее смерти будет жить с нами. Он младше тебя, но ты сможешь с ним подружиться.

— Кузен Альбрехт будет жить с нами? — с легким испугом переспросил Альберт.

— Да. Потому что его мать умирает. У него никого больше нет, кроме нас. Я хочу, чтобы ты позаботился о нем. По-братски. У тебя есть мы, отец и мать, а у Альбрехта уже не будет никого.

То было столь внезапно, что Альберт спросил себя, не спит ли он. Он даже ущипнул себя, пока шел за тряпкой, и от боли его слегка замутило. Он, казалось, разучился понимать что-либо. Зная, что его потрясло это, отец потрепал его за плечо и хотел было обнять, но сдержался, сочтя это неуместным.

— Тетя… умирает? — глухо спросил Альберт.

Он безалаберно водил тряпкой по полу, не замечая, помогает это или нет. Он вызывал в себе прежние чувства к тете с ее нежными объятиями и поглаживанием по щеке, закрывал глаза, воображая ее в ночной кухне, — но боль всасывалась в пустоту слева, как в черную дыру.

— К сожалению, Берти. — Голос проникал сквозь темноту. — Много кто умер уже и, боюсь, не скоро смерти закончатся.

От воспоминания у него пересохло горло — переливчатая речь тетки с типичными ошибками северянки, болезненный смех интеллектуалки северных земель, и как она была не похожа на них, крепких и сильных жителей Юга, напитанных фëном, она же не переносила фëн, у нее сильно болела голова, и она лежала часами с мокрой тряпкой на лбу… Неужели он думает о ней в прошедшем времени?

— Я хочу, чтобы все было как раньше! — внезапно воскликнул он.

— Чтобы все были живы? — спросил отец.

— Да! Как было до войны!

— Я был бы счастлив исполнить твое желание, Берти, но, боюсь, оно неосуществимо.

— Почему? Почему?.. Просто верните все назад, как было!

Отец тяжело вздохнул.

— Да, Берти. Я знаю все. Не слушай мать, она напрасно ругает меня. Я несу ответственность за вас, за тебя и Мисмис. Я не могу вернуть, как было, это не в моих силах, но я попытаюсь обеспечить вам счастливое будущее. Твоя мать не понимает, чем я занимаюсь, а я…

— Она хочет, чтобы вы пошли работать, — перебил Альберт.

— И это я знаю. Но я работаю — на благо нашего Отечества. Я многого не понимал раньше. Только когда началась война, я понял, насколько я был оторван от остальных людей, от их нужд. Я осознал, что я не понимал их из-за собственного тщеславия. До войны я всем был удовлетворен. Я не хотел опускаться к ним… Я был особенным. Я ни в чем не хотел участвовать, ничего не хотел знать из «их» жизни, ничего не хотел замечать! Я… Я ошибался раньше. Я чувствовал себя лучше других, более развитым, со свободной волей, был счастлив в своей независимости от всех, в оторванности от толпы. Я был слишком горд. И мои книги были книгами гордого человека, который не хочет обычной жизни, а мечтает о жизни особенной, вымышленной, нечеловеческой. Они были не о людях, и им мои книги бы сейчас не пригодились. Сейчас я вижу, что случилось. Пока все было хорошо, я оставался в стороне, а теперь не могу… Я словно жил на другой планете! Разве так можно? Я хочу что-то дать этим людям, которых я презирал раньше. И вам с Мисмис я ничего почти не дал. Но я постараюсь… правильная политика изменит нашу жизнь!

— Это всего лишь слова, — ответил Альберт, — их не обменяешь на хлеб. А есть мы хотим сейчас.

— Нужно потерпеть. Совсем немного.

— И это не спасет тетю.

— Нет, не спасет. Ее — не спасет. Но спасет многих других. Тебя и Мисмис, и твоего кузена.

От нереалистичности рассказываемого у Альберта закололо в висках. Прорываясь сквозь пелену боли, он прямо спросил:

— Вы хотите, чтобы я учил язык северян?

Отец вздрогнул, словно забыл о его присутствии.

— Да, — поколебавшись, ответил он. — Это будет очень полезно тебе. Не слушай мать, которая называет