писать в газетенку какой-то паршивой партии, в которой состоит пять или… сколько там… десять человек?..

— Уже не десять, а несколько десятков.

— О, какой успех! Вот это внезапность! У них уже несколько десятков! И как это вы успели? Неужто много таких идиотов, которым приятно бросать деньги на ветер?.. И во главе настоящий пролетарий, рабочий-железнодорожник.

— Да, он рабочий — но что с того?

— Рабочий-железнодорожник… — повторила она.

— Зачем ты смеешься?.. Это нечестно! Я хочу познакомить тебя с ним, с ними всеми.

— С рабочими? Как тебе это в голову пришло? — возмутилась она. — Как ты можешь ставить меня рядом с ними? Наверное, они все бывшие «красные», но теперь скрывают это.

— Ну, хорошо, — согласился он, — я могу познакомить тебя с умным юношей, интеллигентным. Хочешь? Он не рабочий. Мне кажется, он служил в театре — но я не уверен. Я не знаю, можно ли мне спрашивать…

— Театрал? Ну и ну. А как его фамилия?

— Не знаю, к сожалению.

— Как так? — не поняла она. — Ты хочешь познакомить меня с человеком, имени которого не знаешь?

— Имя я знаю, а фамилию — нет. Когда нас знакомили, стоял ужасный шум, я едва мог расслышать наши голоса. А потом никто не называл его по фамилии. Понимаешь, показать человеку, с которым ты не один час проговорил, что не знаешь даже его фамилии, хотя вас знакомили… Начинается на «Н» или «Х».

— На «Н»?.. Не знаю такого.

— Опять ты смеешься! Может, на «Х». Фамилия, в смысле.

— На «Х»?.. Зачем мне, скажи, пожалуйста, на него смотреть?

— Они живее нас, Лина. В них жизнь, настоящая, от которой ты привыкла прятаться в нашей квартире.

— Какие громкие слова! — перебила мужа она. — Но нет — спасибо. Мне не хочется расхаживать по кабакам с пошлой публикой. Так низко я не могу позволить себе опуститься.

Зная, что настойчивостью и нежностью ее можно одолеть, он продолжал настаивать изо дня в день и терпел вечерами ее злобу с нервозностью. Месяца четыре спустя она сдалась: согласилась пойти с ним, но с условием, что ее посадят отдельно, в уголке, чтобы она не соприкасалась с рабочими и просто безработными.

Они возвратились домой в десять вечера, и Мисмис бросилась к ним из детской комнаты и повисла на руке матери.

— Я говорил, что тебе понравится?.. Я часто ошибаюсь?

— Очень, очень часто! И я не сказала, что мне понравилось. Эти странные идеи…

— Но тебе же понравилось?

— Не знаю, — честно сказала она. — Мисмис, моя малышка, мне больно, отпусти меня! Позволь маме снять пальто!.. Что мне твое «понравилось»? Да, это безусловно талантливо. Но… понравилось? Не знаю… странно это. Ты говоришь, он служил…

— Я не знаю. Можем пригласить его к нам, ты сама спросишь, что тебя интересует.

— Странно это, — говорила она, не слушая, — в этом есть какая-то исконная магия… Наверное, во времена Инквизиции за такое сжигали на кострах. Мисмис, мое сердечко, почему ты не спишь? Альберт не уложил тебя спать? Альберт? Что ты там делаешь?

— Извините, — устало ответил тот. — Она меня не слушается. У нас что, будут гости?

— Да, наверное, завтра, — ответила Лина. — Я заставлю тебя помыть уши. И не смей хмуриться! И за ушами я тоже заставлю тебя помыть! А то решат, что я безалаберная мать…

Детей она желала показать, как игрушечных, чтобы в глазах постороннего выглядеть успешной женщиной. Оттого с раннего утра она занялась их внешним видом — и наставлениями, как отвечать гостю, если их начнут спрашивать. Пришел Он к девяти часам вечера, какой-то облезлый в устаревшем синем костюме; и вообще что-то сказать о нем было сложно из-за краткости знакомства — приятные черты, подвижные, оживленные глаза; ненавязчивость и скромность, в остальном — неизвестность. Говорил немного, но умно, не о политике, а о классическом искусстве, о былом своем увлечении Шиллером; с хозяином поговорил о Древнем Риме, у хозяйки осведомился, любит ли она современную оперу, взялся играть и с маленькой Мартой, что, как и взрослые, приняла его положительно. На мальчика Он внимания поначалу не обратил, с ним не говорил, так как тот сидел в дальнем углу; но затем, пожалев его, желая втянуть в общее, семейное, обратился к нему:

— Ты учишься?..

— Учусь, — после паузы ответил Альберт.

— Кем ты станешь, когда вырастешь?

— Я уже взрослый.

— Не груби, — тихо сказал ему отец.

— Не буду. Извините. Я стану юристом.

— Бог мой, почему юристом?.. Это мерзкая профессия! Хуже не может быть!

— Он шутит, — ответил его отец. — У него нет способностей для этого. У него способности художественные. Ты понимаешь, Берти?

— Вот еще! — отозвался Альберт. — Я выучусь на юриста. Я буду сажать преступников — и точка.

— Это намного лучше, чем быть писателем или журналистом, — сказала его мать. — Юристы пользуются уважением нынче. И неплохо зарабатывают. Постоянно, к слову. От этого не отмахнешься в наше время.

И улыбнулась мимолетно. Альберту, заметившему, как другие напряглись, стало до слез стыдно за мать. Что-то промямлив о том, что собирается спать, он вышел из комнаты и, поеживаясь, как виноватый, побрел в свою комнату.

Около часа ночи он выбрался из спальни в поисках воды и услышал диалог родителей из-за приоткрытой двери гостиной.

— Нет, он очарователен, этот юноша. Но образ его мыслей… — Лина что-то натирала тряпкой. — Я поразилась, узнав, что он из А. Странный он южанин, это факт. Мыслит как истинные «пройсы».

— Ох, как ты говоришь… ну разве это плохо?

— Это…

— Вы с Иоганном бы поняли друг друга. Меня больше удивляло, как в нем умещались национализм и коммунизм.

— Этот юноша — не националист. Ты знаешь, после 19-го я стала националисткой. Но твой юноша… он же не из наших. Он хочет… нет, послушай! Я вас не понимаю. Ты не веришь в нашу самостоятельность?

— Лина, нет никакой самостоятельности!

— Как это нет? Но мы — не «пройсы»! Я его послушала. Твой юноша — талантливый, не спорю… но грезит он империей! Огромной! Чтобы не было различий! По его словам мы и эти «пройсы» — мы, по его мнению, являемся одним народом. Кришан, ты знаешь сам, что это исторически неверно! Мы не один народ, мы никогда и не были одним народом! Да, мы проиграли «пройсам», когда воевали с ними в прошлом веке, они нас захватили, но не поглотили нас. Мы… отдельная нация, Кришан!

— Лина, это невозможно. То, что ты говоришь, — это отделение…

— И собственное государство! Времена империй кончились! Вы грезите мифическим братством, которого не было. Вы хотите взять северян и южан, и с