– А если не возьму?

– На этот случай я не знаю, что вам сказать.

Когда вечером я вернулся в офис, в руках у меня была коричневая кожаная сумка, а за душой – больше денег, чем когда-либо было в жизни. Я поставил дуэт Чарли Паркера и Диззи Гиллеспи[30], они оба играли как маньяки, которых только что выпустили из сумасшедшего дома.

Я слушал запись снова и снова и думал о жертвах, что я обнаружил, и о тех немногих, за которых отомстил. Я думал о правде, на которой основывается ложь. Ее используют институты государства, большие и малые. И это – я знал – служило оправданием тому, что я взял деньги.

Утром позвонила Эйжа. Они вернулись из Флориды, и она решила прогулять школу, чтобы пообедать вместе со мной. Я, как любящий отец, должен был категорически сказать «нет», вместо этого я позвонил в школу и сказал, что заберу ее на денек.

В полдень мы встретились в любимой пиццерии через дорогу от Линкольн-центра. Пиццу там готовили на тончайшем тесте, какое только можно себе представить.

– Что стряслось с твоей прической? – первым делом спросила она.

– Я решил, что так буду двигаться быстрее, – пошутил я. – Волосы состриг, аэродинамика улучшилась.

Но ей было не до смеху.

– Теперь у тебя все в порядке, пап?

Вместо ответа я обнял ее и поцеловал, а потом мы расположились за столиком у окна.

– Почти.

– Почему только почти?

– Лучший урок, который я могу дать тебе на все времена, милая, – это то, что правда иногда поддает тебе пинка.

Она хихикнула, и тут подошла, чтобы принять заказ, официантка.

– И теперь за тобою с пинками гонится правда? – спросила Эйжа, когда официантка ушла.

– Ага.

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Помнишь, я тебе делал замечания по поводу того, как ты одеваешься?

– И что?

– Так вот, когда я делаю нечто подобное, ты – слушай, что я говорю, а поступай – как сама хочешь.

– Обычно я так и делаю, – заметила она.

– Мне ли не знать?

– Просто ты почти всегда прав, папа.

Озабоченность на лице делала ее старше и, на мой взгляд, еще красивее.

– Я очень волновалась за тебя в отъезде, – добавила она. – Почти спать не могла. Однажды я проснулась ночью и увидела, что мама сидит на диване в холле номера.

– Вы жили в смежных номерах?

– Коулман объяснил, что так надо, чтобы мы были все вместе. Он очень напугался.

– А твоя мама?

– Я ей сказала, что очень волнуюсь за тебя, она чувствовала то же самое.

– Правда?

– Ага. Знаешь, что она сказала?

– Даже представить не берусь.

– Она сказала, что не стоило ей тебя бросать – тогда, давным-давно, когда эта женщина из полиции дала посмотреть ей видеозапись, на которой ты с другой.

– Она тебе об этом рассказала?

– Только о том, что видела тебя с кем-то. Но она сказала, что ты хороший человек, и она всегда это знала. Она была в таком гневе, будто кто-то специально вызвал его, чтобы она от тебя отвернулась. Она злится до сих пор, но теперь знает, что не нужно было обращать на это внимание, а надо было тебя вернуть. Еще она говорила, что если бы вы снова сошлись, то, может быть, сейчас ты и не был бы в таком переплете. Я ей сказала, что она должна все это передать тебе, когда мы вернемся, а она сказала, что не сможет. И это неправильно – говорить замужней женщине нечто подобное другому мужчине.

– Стоп. Зачем тогда ты мне это рассказываешь?

– Потому что обычно, когда мама не хочет, чтобы ты о чем-то знал, она просит не болтать об этом. Но сейчас, как я поняла, она бы хотела, чтобы ты знал о ее чувствах.

Официантка принесла наши пиццы и салаты, и это дало мне паузу, чтобы подумать.

– Ну? – спросила Эйжа, когда наша официантка, на поцарапанном синем бейджике у которой значилось имя «Марианна», удалилась снова.

– Что «ну»?

– Ты попросишь маму вернуться к тебе?

Настал идеальный момент для того, чтобы сделать то, зачем я сюда пришел.

Я полез во внутренний карман и вынул небольшой коричневый конверт из плотного пластика. Письмо было запечатано. И я протянул его самому любимому своему человеку.

– Что это?

– Если со мной что-то случится, если попаду в серьезную беду, я хочу, чтобы ты вскрыла конверт и сделала то, что там сказано. А пока спрячь где-нибудь, где ни мама, ни Коулман не найдут.

– Я знаю где, – уверенно сказала Эйжа. – Но что там написано?

– Может, тебе и не придется этого узнать.

Я не хотел, чтобы она волновалась, но триста тысяч долларов из той взятки, что я получил, лежали в депозитной ячейке, доступ к которой был только у нее и у меня.

– Так что насчет вас с мамой? – спросила она, убирая конверт в сумочку.

– Эйжа-Дениз, ты что, всерьез хочешь, чтобы мы с твоей мамой после стольких лет ссор снова оказались под одной крышей?

Я видел, как она представила себе, на что это может быть похоже. Секунду спустя она подняла на меня взгляд и улыбнулась:

– А впрочем, неважно.

Мы с Мэлом встретились в кафе «Карнавал клоунов» в четырех кварталах от полуподпольной клиники. Было восемь с небольшим. Я снова был в гриме – просто на случай, если вдруг рядом окажется какой-нибудь неугомонный репортер.

Мэл был одет во все черное. Я тоже, не считая пухлого бежевого плаща.

– План клиники, что ты мне дал, несколько устарел, – сказал он после того, как мы поздоровались и заказали кофе.

– Да? Откуда ты знаешь?

– Перепланировка здания. Есть городской сайт, где фиксируются все подобные работы. Они особенно не прячутся, потому что, как ты и говорил, их покрывают копы. Спереди установили систему безопасности, чтобы никто не вошел, а вот сзади здание какое было, такое и осталось.

– У этого здания нет собственной задней стены, – сказал я. – У «Тричер» она общая с «Кершев и Ко».

– А вот и нет, – заспорил хитрый демон. – После шестого этажа между «Кершев» и клиникой зазор аж в семьдесят сантиметров. А почти все охранные штучки – на девятом. Там всего одна койка на этом этаже. Нам только это и нужно – попасть на этаж, а потом дождаться, когда нашего клиента приведут. Затем выясним, как расположена охрана, а там уж решим, как его оттуда вывести. Я только хотел тебя спросить, хочешь ли ты применить смертельную силу?