как изнасилование и убийство. Принудительный труд по-прежнему играл важную, хотя и сильно сократившуюся роль в местной экономике, как и во многих других регионах Советского Союза, где при Сталине преобладали лагеря754. После 1960 года труд заключенных не применялся непосредственно в добыче угля, но большинство их были заняты в строительстве угольных шахт и наземных зданий755. Для властей было вполне логичным шагом набирать заключенных в строительные бригады, потому что из‑за низкой оплаты и плохих условий эта работа была одной из самых непопулярных в городе. Как показано в недавней работе о советской системе мест заключения после Сталина, ГУЛАГ не исчез после окончания сталинского террора, хотя серьезно изменился в качественном и количественном отношении756.

ОТНОШЕНИЕ К ЗАКЛЮЧЕННЫМ

Многие узники, освобожденные из воркутинского лагерного комплекса с 1953 по 1960 год, после выхода на свободу чувствовали эйфорию757. Александр Соломонович Клейн в стихотворении «Чудо», написанном после освобождения из Воркутлага в 1955 году, передает эмоции, которые он испытал после первого выхода из лагеря. Стихотворение начинается нотками недоверия и торжества:

Иду – и не верю:

один,

без охраны?!..

И радость,

и нежность,

и робость

во мне,

И всë удивляет,

и кажется странным,

Что номер

не надо

носить на спине758.

Клейн ассоциирует свою новообретенную свободу с детской радостью и любопытством. Теперь он как будто стал жителем совершенно нового мира – мира без караульных вышек и сторожевых псов. Пережив «чудо» освобождения, он может познавать этот новый мир без страха перед насилием. Но это стихотворение заканчивается на неоднозначной ноте. В последней строфе Клейн пишет: «А руки / привычно / держу за спиной»759. Недоверие, сочетавшееся с эйфорией в начале стихотворения, воскресло в форме тревоги, символом которой служило привычное автору как заключенному положение рук за спиной. Как и другие бывшие узники, Клейн не представлял, какое будущее ждет его за пределами зоны. После многих лет лишения свободы он должен был приступить к сложному, зачастую противоречивому процессу перехода к гражданской жизни в советском обществе.

Бывшие заключенные сталкивались с непониманием, предубеждением и иногда открытой враждебностью общества, в которое пытались вновь влиться. Даже в таком городе, как Воркута, где большую часть населения составляли бывшие заключенные и ссыльные, некоторые незаключенные воспринимали массовое освобождение узников со смесью страха и волнения. Что будет, если выпустить в город на волю тысячи заключенных? Будет ли безопасно на улицах, когда по ним станут блуждать осужденные убийцы и воры? А те бывшие заключенные, которых осудили за серьезные политические преступления вроде антисоветской агитации и терроризма, – станут ли они распространять в народе крамолу и антисоветчину? Смогут ли заключенные вновь адаптироваться к советскому обществу? Да и захотят ли?

Эта картина осложнялась еще и тем, что узники ГУЛАГа не всегда считали себя членами одной общности. Безусловно, быть «зеком» служило важным маркером идентичности бывших заключенных, и это играло важную роль в послегулаговских социальных отношениях760. Но, с другой стороны, бывшие заключенные зачастую идентифицировали себя в первую очередь лишь с определенной подгруппой лагерного населения. Для многих ключевым фактором идентичности служила конкретная национальность, особенно для тех заключенных, которые принадлежали к подпольным лагерным организациям взаимопомощи, сформированным на базе национальной идентичности761. Другие идентифицировались с криминальными кастами, такими как «воры в законе»762. Многие заключенные чувствовали, что резкая граница проходит между осужденными за политические преступления и за другие виды преступлений – знаменитая линия разграничения между «политическими» и «уголовными», столь часто встречающаяся в мемуарах о ГУЛАГе. Аналогично и другие незаключенные не всегда воспринимали заключенных как однородную массу. В таком городе, как Воркута, где столь многие жители в прошлом были заключенными и лагерными служащими, обычные горожане часто считали, что бывшие заключенные по-прежнему принадлежат к тем же группам идентичности, к которым они относились в ГУЛАГе. Поэтому восприятие бывших заключенных и отношение к ним были гораздо сложнее и богаче нюансами, чем может показаться на первый взгляд.

Первая волна освобождений после смерти Сталина, так называемая бериевская амнистия от 27 марта 1953 года, явно не успокоила страхи перед потенциальным освобождением тысяч заключенных. Эти освобождения сопровождались актами насилия, хотя оно, как и везде, было направлено прежде всего против других заключенных, а не гражданского населения. Конфликты между местными жителями и только что освобожденными заключенными отягощались еще и насилием между лагерными охранниками и амнистированными узниками. С одной стороны, у многих бывших заключенных было с кем свести счеты на свободе; с другой стороны, лагерные охранники не очень-то хотели выпускать из рук неограниченную власть над заключенными, которой пользовались еще недавно. При таких условиях весьма часто происходили столкновения, сопровождавшиеся насилием. 17 мая 1953 года недавно освобожденный заключенный вышел из магазина с буханкой хлеба. К нему привязались пьяные лагерные охранники, находившиеся в увольнении, и избили ремнем. Избитый бывший узник вернулся с желанием «дать сдачи» в компании около сорока других бывших заключенных, живших неподалеку в переоборудованном лагерном бараке. Столкнувшись с большой толпой разъяренных бывших узников, охранники позвали около шестидесяти своих товарищей, и завязалось всеобщее побоище. Участники орудовали ремнями, кирпичами, ножами и кирками, и лишь каким-то чудом ни один из десяти пострадавших не получил серьезных травм763.

Вину за этот инцидент без колебаний возложили на охранников и лагерных служащих, которые первыми завязали драку. В этом не было ничего удивительного, потому что лагерные охранники, обычно в пьяном виде, нередко избивали мирных жителей города, и подобное продолжалось уже несколько лет. Но хотя бывшие заключенные не были официально обвинены в драке, они – особенно те, кого считали выходцами из среды гулаговских «уголовных», – по-прежнему внушали подозрения и страх, а то и откровенную враждебность. Эта вспышка насилия между бывшими заключенными и другими людьми лишь усилила напряжение и укрепила взаимную подозрительность.

Страх общественности перед преступной деятельностью бывших заключенных только подкреплялся газетными статьями о преступлениях и наказаниях в городе. С июля 1953 года воркутинская городская газета печатала краткие отчеты о судебных делах под заголовком «Из зала суда»764. Во многих статьях публиковались рассказы о том, как бывших заключенных осуждали за новые преступления, обычно мелкие кражи, ограбления квартир и хулиганство. Например, в статье от 21 октября 1956 года рассказали, как одного недавно освобожденного заключенного приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы за двенадцать краж, совершенных с мая по июль 1956 года