href="ch2-764.xhtml#id530" class="a">765. Страх, что бывшие заключенные нарушат общественный порядок, не был вполне беспочвенным: в одном докладе горкому от сентября 1960 года указывалось, что 31% преступлений за первую половину того года совершили бывшие заключенные766.

Некоторые бывшие узники сами боялись опасности, исходившей от других бывших арестантов. В особенности бывшие заключенные, считавшие себя «политическими» и «контрреволюционерами», часто боялись стать жертвами насильственных преступлений со стороны бывших «уголовных». Бывший «политический» Олег Боровский вспоминает, как в 1956 году все боялись, что их ограбят и изобьют представители уголовного мира, недавно освобожденные из ГУЛАГа, особенно в период полярной ночи с ее двадцатичетырехчасовой темнотой. Он пишет: «Мы <…> здоровые мужики, с работы в город ездили небольшими группами, вооруженные металлическими дрынами с гайками, а некоторые из нас даже с ножами»767. Таким образом, не только незаключенные с опаской смотрели на заключенных, но и между разными группами освобожденных узников существовало взаимное недоверие.

Но враждебность и подозрительность внушали не только «уголовные». Городские и республиканские партийные и государственные функционеры, особенно сотрудники госбезопасности (КГБ), на партийных совещаниях высказывали опасения, что некоторые бывшие контрреволюционеры якобы являются активной угрозой для советского общества. Потенциальная опасность, исходившая от бывших заключенных, актуализировалась после восстания в Венгрии, вспыхнувшего 23 октября 1956 года и через неполные две недели подавленного советскими танками и пехотой768. После него ЦК разослал 19 декабря 1956 года письмо по всем республиканским, областным, городским и районным партийным организациям Советского Союза. Это письмо призывало все партийные организации усилить бдительность и активно бороться против враждебных «вылазок антисоветских элементов», происходивших в контексте недавних беспорядков в Венгрии. Среди потенциальных источников угрозы в письме выделялись недавно освобожденные заключенные. В письме признавалось, что большинство заключенных добросовестно и успешно стараются приспособиться к гражданской жизни, но указывалось, что некоторые, «особенно из числа бывших троцкистов, правых оппортунистов и буржуазных националистов», продолжают свою антисоветскую деятельность. В довольно резких выражениях авторы письма предупреждали: «Партийные организации и советские органы должны принимать самые решительные меры пресечения и поступать так, как мы всегда поступали с враждебными нашему строю людьми»769.

Месяц спустя устойчивые выражения из этого письма прямо воспроизвел первый секретарь воркутинского горкома В. А. Шихов в своей речи на городской партийной конференции. По его словам, «среди них [бывших заключенных], особенно бывших троцкистов и буржуазных националистов, есть люди, которые злобно настроены против Советской власти, группируют вокруг себя антисоветские элементы, пытаются возобновить свою враждебную, антисоветскую деятельность». Чтобы не допустить этого, партия должна действовать в двух направлениях: во-первых, просвещать «население и бывших заключенных», чтобы дать им прививку от тлетворных влияний; во-вторых, внимательно следить и быстро пресекать действия истинно антисоветских элементов770. Против бывших заключенных не принимали суровых мер, но письмо ЦК и общая тревога в связи с венгерскими событиями заставили повысить внимание к деятельности некоторых бывших заключенных и усилить слежку КГБ.

Эта слежка была нацелена на три типа потенциальных оппозиционеров из бывших заключенных: политических, националистических и религиозных. Первая категория, политическая оппозиция, являлась самой аморфной из трех. Политически подозрительной деятельностью считали критику советской внешней политики, особенно в Венгрии771. К ней относили также распространение антисоветских материалов, как в случае одного бывшего заключенного, который показал свою записную книжку с «антисоветскими стихами» молодой женщине, приехавшей на Воркуту в числе добровольцев772. КГБ особо интересовался и теми, кто слушал иностранные радиостанции, например Би-би-си773. Но такие травоядные антисоветчики не удостаивались и малой толики того внимания, что уделялось националистической и религиозной оппозиции.

Подозрительность в отношении опасных политических высказываний и действий бывших заключенных распространялась не только на них самих, но и на их семьи. Пока Сталин был жив, любовные и сексуальные связи с бывшими заключенными обычно влекли серьезные последствия для членов партии и комсомола. Например, в январе 1952 года местная комсомольская организация рассмотрела дело молодой женщины, которая «пыталась выйти замуж за бывшего заключенного по ст. 58-10». Ее не исключили из комсомола, но вынесли выговор, и горком комсомола обратился на ее место работы с просьбой понизить ее в должности774. Подобные вещи практиковали до конца пятидесятых годов, что говорит о значительной степени преемственности в отношении к незаключенным, заводившим связи с бывшими заключенными. Например, в 1958 году несколько женщин – членов партии, вышедших замуж за бывших заключенных, получили выговор в резких выражениях на заседании горкома. Кажется, никого из них не исключили из партии, но недоброжелательное внимание к ним было ясным сигналом, что лояльность членов партии, состоящих в браке с бывшими заключенными, находится под большим вопросом775.

Как и в западных приграничных областях Советского Союза, подозрительная деятельность бывших националистов представляла особый интерес для воркутинского КГБ776. В начале пятидесятых годов большинство заключенных в воркутинской лагерной системе были нерусскими, и потому нерусские составляли большинство заключенных, освобожденных в пятидесятых годах. За десять лет после смерти Сталина местные сотрудники КГБ отмечали разнообразные виды потенциально подрывной националистической деятельности в Воркуте и ее окрестностях. В 1956 году почти двести бывших заключенных из Латвии собрались на кладбище в Инте (ближайшем городе к югу от Воркуты) на открытие памятника латышам, умершим в лагерях. По словам начальника местного управления КГБ Курашова, собравшиеся бывшие заключенные произносили «антисоветские речи» и пели национальный гимн «буржуазной» Латвии под музыку духового оркестра777. Таким образом, собрание с целью почтить память умерших товарищей выглядело, как минимум в глазах КГБ, политизированным событием с опасными националистическими обертонами.

Горизонтальные связи между заключенными одной национальности, создававшиеся внутри лагерей, часто воспроизводились и на свободе. Подобное социальное взаимодействие легко вызывало подозрения, будто неисправимые националисты-повстанцы беспрепятственно разгуливают по городу. Многим осужденным националистам в конце пятидесятых годов поневоле пришлось вернуться в Воркуту после безуспешных попыток возвратиться в родные места в западных приграничных областях, и этот нюанс только усиливал атмосферу подозрительности и тревоги778. С точки зрения местных сотрудников КГБ, повторная депортация бывших заключенных способствовала росту стереотипов и подозрений по отношению к бывшим заключенным нерусской национальности, особенно с Западной Украины. Для депортированных заключенных отправка назад в Воркуту была болезненным напоминанием о несмываемом клейме, наложенном на них советской властью с ее политикой идентичности. Это лишь укрепляло связи соплеменников в послесталинский период.

С точки зрения партийных функционеров и сотрудников КГБ, предполагаемая деятельность националистов была особенно опасна тем, что бывшие заключенные могли заразить вирусом антисоветского национализма множество молодых завербованных работников, приезжавших в город в пятидесятых и шестидесятых годах. Например, в 1958 году в одной квартире справляли