Однако нужно было заглянуть и под эти дощечки!

И однажды, когда в доме все спали, я отодвинул, замирая отстраха быть пойманным, зеркало от стены — и кухонным ножом приподнял одну издощечек…

Да, меня не обманывали!

Под дощечкой ничего не было, кроме стекла, намазанногокрасно-коричневой краской.

Но, может быть, есть что-нибудь между этой краской истеклом?

Нет, и там ничего нет: я слегка поцарапал концом ножа вуголке зеркала — и увидал… стекло!

Но не стала ли таинственная ртуть еще более таинственнойпосле того?

Несомненно. Ибо разве не чудесно было и то, что сделал я? Ясоскоблил ножом каплю красной краски и увидел, что чудесное стекло сталостеклом самым обыкновенным: прильнувши к тому месту, где я скоблил, можно былосквозь стекло видеть комнату…

Где я был до той поры, в которой блеснул первый луч моегосознания, пробужденного светлым стеклом, висевшим в тяжелой раме между колоноктуалета? Где я был до той поры, в которой туманилось мое тихое младенчество?

— Нигде, — отвечаю я себе.

Но, в таком случае, я, значит, не существовал до этой поры?

— Нет, не существовал.

Но тут вмешивается сердце:

— Нет. Я не верю этому, как не верю и никогда не поверюв смерть, в уничтожение. Лучше скажи: не знаю. И незнание твое — тоже тайна.

Моя память так бессильна, что я почти ничего не помню нетолько о своем младенчестве, но даже о детстве, отрочестве. А ведь существовалже я! И не только существовал, — думал, чувствовал, и так полно, такжадно, как никогда потом. Где же все это?

Это тоже тайна. И всюду она, эта всепроникающая властьтайны, власть, чаще всего злая, враждебная нам.

Чем только ни мучила она меня в пору моего младенчества!

Три свечи в комнате — к чьей-нибудь смерти.

Вой собаки ночью — к смерти.

Ворон, пролетевший со свистом крыльев низко наддомом, — к смерти.

Разбитое нечаянно зеркало — к смерти.

Черный коленкор, накинутый на него, — символ смерти.

А что творится ночью на чердаках, в поле, на кладбище! Чтоотражается по ночам перед бедою в зеркалах!

— Вошла я это, матушка-барыня, ночи за две перед тем,как барышне умереть, глянула на туалет, а в зеркале стоит кто-то белый-белый,как мел, да длинный- предлинный!

— Да небось платье твое отразилось.

— И, бог знает что! Разве я не помню, в чем была? То-тои дело, что в юбке в одной бумазейной да в темной кофточке!

И я порою думал: уж не права ли ты, моя старая наставница?

На зеркале и до сих пор видна царапина, сделанная моей рукоймного лет тому назад, — в ту минуту, когда я пытался хоть глазкомзаглянуть в неведомое и непонятное, сопутствующее мне от истока дней моих догрядущей могилы.

Я видел себя в этом зеркале ребенком — и вот уже непредставляю себе этого ребенка: он исчез навсегда и без возврата.

Я видел себя в зеркале отроком, но теперь не помню и его.

Видел юношей — и только по портретам знаю, кого отражалокогда-то зеркало.

Но разве мое — это ясное, живое и слегка надменное лицо? Этолицо моего младшего, давно умершего брата. Я и гляжу на него, как старший: сласковой улыбкой снисхождения к его молодости. А в зеркале отражается печальноеи, увы, уже спокойное лицо!

Настанет день — и навсегда исчезнет из мира и оно.

И от попыток моих разгадать жизнь останется один след:царапина на стекле, намазанном ртутью.

1906

Пошевеливая вожжами, землемер рассеянно слушал ладный топоткопыт по гладкой августовской дороге.

Еще светло было, и дорога, убегавшая на восток, казаласьфиолетовой.

Землемер смотрел вдаль, где поля замыкались линией чугунки,курил и приятно пьянел от несвязных певучих мыслей.

Уже по-осеннему пусто и сиротливо было в полях. Сиротливодремали на кочках кроткие хохлатые жаворонки. Вяло и терпко пахло картофельнойботвой, горько тянуло откуда-то дымком… И землемер с певучей грустью смотрел насероватые поля, над которыми уже реял чуть серебристый и, как всегда в засуху,рассеянный лунный свет.

«Любопытно, однако, знать, — подумал он, — что этосо мною сегодня? Чего это я так разболтался и болезненно развеселился уСтойкого? Положим, не был дома уже две недели, устал как собака, дел переделалкучу… Может быть, от водки? Но много ли было выпито? Сущий вздор, две-трирюмки… Что же в таком случае?»

Лошади стали: шлагбаум на переезде через линию былопущен, — нужно было слезать и стучать в будку.

Спокойный, бесцветный свет запада еще отражался в окнебудки, и будка показалась землемеру необитаемой, почти страшной с этим тусклымблеском стекол и тишиной вокруг.

«Переезжать ли?» — подумал он.

Можно было переехать тут и держать путь на Егорьево, наКаменку… Можно и возле следующей будки: тогда дорога пойдет по опушке Дубровки,а потом по глухим лугам на Ястребиный Колодец…

И землемер остановился в нерешительности.

Но послышался ровный, медленный скрип телеги. И, взглянувнаправо, землемер увидал в легком лунном сиянии большую белую лошадь, —старую, седловатую, в гречке, с отвислыми губами. Череп ее был огромен; пуксоломы, засунутый под узду, дико торчал возле правого полуприкрытого глаза.

— Куцы прешь! — крикнул землемер, замахиваяськнутовищем.

Но лошадь и ухом не повела. Звонко хрипя от запала, онапрошла возле самого его плеча, а за нею показалась скрипучая телега, пахнущаядегтем и рогожей. Лохматый рыжий мужик, в распоясанной красной рубахе, лежал втелеге вниз лицом.

— Эй, дядя! — шутливо крикнул землемер дрогнувшимголосом. — Ай помер?

Но мужик не поднял головы, не отозвался на крик.

И землемер, уже не раздумывая, ударил правой вожжой. Тележкачуть не перевернулась от крутого поворота и шибко покатила возле линии, закоторой неясно серебрилось над полями лунное сияние.

По-прежнему на душе было и хорошо, и грустно, и тревожно…Все благополучно, все слава богу, но чего-то недостает… людей, может быть,жилья, приятеля… Хотелось петь, рассказывать свою жизнь… Спросить кого-нибудь:что же, наконец, будет на том свете что-нибудь или нет? Райские яблочки и чертив неугасимом пламени, конечно, вздор… Но ведь вздор и полное исчезновение.Зачем родился? Зачем рос, любил, страдал, восхищался? Зачем так жадно думал оБоге, о смерти, о жизни?

— Зачем, позвольте вас спросить? — сказал землемервслух.