Обычно со мной спала мать. Но с тех пор, как заболеладевочка, на ночь стала приходить ко мне нянька. А в эту ночь даже и няньки небыло. Она только изредка входила, вынимала что-то из ящиков туалета, шепотомговорила мне: «Спи, спи, я сейчас приду», — и снова уходила. И я пыталсяуснуть.

Но тоска, предчувствие чего-то, что вот-вот должносовершиться, будили меня, едва только я начинал забываться. Задремлю — и вдругвскочу с бьющимся сердцем и страстным желанием закричать о помощи.

Но даже крикнуть я не смел — так тихо было в доме и такстранно блестело зеркало, наклонно висевшее между колонок туалета и отражавшеепокатый пол и дрожащий длинный огонь свечи, стоявшей возле кровати. И вот…

Поднялась какая-то возня, послышались испуганные, торопливыеголоса, стук дверей, а вслед за ними сдавленный, ужасный крик… Пораженный им доглубины сердца, я вскочил, сел на колени и замер, уже готовый ответить на этоткрик криком еще более ужасным, как растворилась дверь, и по комнате, сотрясаяпол своею тяжестью, пробежали нянька с черным куском коленкора в руках…

Потом меня, дрожащего от ужаса и изумления, зачем-то одели,и воспитатель мой повел меня в ту, слабо освещенную синей лампадкой комнату,где на ломберном столе, покрытом простынею, лежала кукла в розовом платьице…

Помню, как мы остановились на пороге этой комнаты и,перекрестившись, поклонились в угол, лампадке и этой кукле…

Помню даже, что набожное смирение, с которым медленноперекрестился и поклонился мой воспитатель, показалось мне неестественным…

Мне показалось, что он пьян: это с ним случалось нередко… Иот этого мне сделалось еще страшнее.

А он, с истовостью пьяного человека, желающего показать, чтоон нисколько не пьян, а, напротив, сознательно, серьезно и спокойно делает всето, что полагается в таких случаях, подвел меня к столу, приподнял за плечи — ия увидел бледное, безжизненное личико и тусклый блеск мертвых, слизистых глазпод неплотно смежившимися черными ресницами, четко выделявшимися средибледности… В этом было что-то безобразное!

Безобразно-ужасен был и сон, которым я забылся после того.

Я до сих пор чувствую всю нескладную, горячечную суматохувсех этих людей, наполнивших дом и начавших торопливо переносить и передвигатьиз комнаты в комнату столы, стулья, кровати и зеркала, как только я закрылглаза.

Девочка мгновенно ожила, хотя и осталась все такой жезагадочной и безмолвной, какой она была на столе, и поспешила вмешаться всуматоху, бегая из комнаты в комнату под ногами мужиков, торопливо носивших наруках стулья и зеркала, покрытые черным коленкором.

Как это она могла ожить и остаться в то же время мертвой?

Как это она могла бегать и не упасть, когда лицо ее былостоль же слепо и безжизненно, как тусклая полоска ее глаз, блестевшая в прорезенеплотно прикрытых ресниц?

Наконец настало утро.

VI

Ах, как хорошо сделал господь бог, создавши свет! Сколькораз в жизни говорил я эти слова, открывая глаза после тяжких ночных сновидений!Как этот свет успокаивает, как укрощает и душу нашу, и все окружающее нас!

Белый, спокойный и простой день был в мире, когда япроснулся.

Но, проснувшись, я тотчас взглянул на зеркало… О, какимпечальным показалось оно мне!

Да и не одно оно. Все в доме было печально: и заплаканная,похудевшая, с блестящими глазами, мать, и серьезный воспитатель, и притихшая,уже далеко не столь властная, как прежде, старуха-нянька, и разговорывполголоса, и эта кукольная девочка с восковым личиком, лиловатым виском,неживыми локонами и полуприкрытыми ресницами, из-под которых еще тусклее, чемвчера, блестела полоска стеклянных глаз…

А потом, в солнечный морозный день с метелью, приехали натрех розвальнях попы, нанесли в дом холоду, запаха снега и ладана и стали сгрустными причитаниями и пением ходить вокруг лежащей на столе куклы, кланятьсяей и дымить на нее из кадила…

И с какой изысканной деликатностью, с какой кокетливойпечалью заливался в этот день высокий горловой тенор всегда смелого и даженаглого о. Федора!

Как он легко, точно в кадрили, то приближался к столу, топятился назад и своей ловкой рукой — далее не рукой, а только одной кистью —высоко взвивал пылающее кадило и потоплял в синих клубах церковного благоуханиянеподвижно лежащую куклу!

И как чувствовал я в этот день всю сладость страстныхрыданий матери, когда заливающийся тенор грустно утешал ее неизреченнойкрасотою небесных обителей. И какой болью сжалось мое сердце в тот момент,когда гробик, наскоро сбитый из пахучего соснового теса, навсегда закрыликрышкой и понесли, среди пения, в розвальни, возле которых, в солнечнойморозной метели, ветер, развевал волосы на обнаженных головах мужиков!

VII

Надолго застыл после того в тишине и грусти наш бревенчатыйфлигель.

Весеннее солнце по целым дням наполняло радостным блескомдетскую, — теперь нашу классную, — но померкли все мои радости!

Что это случилось с милой веселой девочкой, которая такзвонко выкрикивала когда-то свое имя, а теперь лежит в селе на погосте, вмогиле?

Откуда пришла она? Зачем росла, прыгала, радовалась вплотьдо того рокового вечера, в который точно какой-то злой дух дохнул на нее своимпламенным дыханием?

С разгоревшимся личиком, с сияющими глазками, она былаособенно оживлена в тот вечер — и вдруг поникла на плечо матери.

— Мама, бай!

И тотчас же ее унесли в детскую, и это был последний час, вкоторый я видел ее: живой из детской она не вернулась.

Вот идут дни за днями, а ее все нет — и никогда не будет…

Даже и люльку ее снесли в чердак…

Вот вынимают зимние рамы, и наша классная наполняетсядушистой свежестью и теплом яркого солнца… А ее нет — и никогда не будет!

Говорят, что она на погосте, в Знаменском. Но вся ли? Тоживое, прекрасное, что было в ней, не там, а где-то далеко… в раю, в небе.

В тихие апрельские сумерки, когда я сидел с нянькой ураскрытого окна, выходящего в темный и свежий сад, я подолгу смотрел намеркнущий нежно-алый закат, по которому громоздились синие тучки, похожие насаркофаги. И когда над ними в зеленоватом небе вспыхивало серебристое зернопервой звезды, нянька говорила мне:

— Вон душенька нашей барышни.

Но и в этих словах… Нет, это было слишком просто! Это былотак же просто, так же ничего не объясняло, как и то, что зеркало есть стекло,намазанное ртутью.

VIII

И велико было мое недоумение, когда я убедился в этом!

Не раз отодвигал я зеркало от стены и не раз убеждался, чтоничего-то нет за ним, кроме бревен, паутины и шершавых дощечек!