не столько потому, что считали это правильным, сколько потому, что не могли предложить никакой альтернативы. Однако общественное мнение не было монолитным. Призывы к союзу с Советской Россией звучали громко, но враждебность к ней, пусть не такая открытая, была, пожалуй, сильнее – особенно среди рядовых парламентариев от Консервативной партии. Когда эта затея окончательно провалилась, очень многие испытали облегчение – на самом деле именно в этот момент исчезло некое психологическое препятствие к началу войны. Логичным результатом британской политики, если что-то такое вообще можно вообразить, стал советский нейтралитет, однако, когда этот результат предсказуемым образом был достигнут, британцы пришли в крайнее возмущение.

Была ли у советских лидеров рациональная цель, которую они ставили перед собой с самого начала? Ответа на этот вопрос не знает никто, кроме, может быть, позабытого в опале Молотова, а тот вряд ли его даст[52]. У нас нет ни малейших данных о внутреннем устройстве советской политики. Мы не знаем, о чем советские послы докладывали в Москву и читало ли руководство их доклады. Мы не знаем, что советские государственные деятели говорили друг другу и что им говорили их советники. В отсутствие данных историкам остается лишь строить гипотезы на основании внешнего впечатления – или собственных предубеждений. Советские историки (которые, похоже, знают не больше нашего) опираются на постулат о добродетельности собственного правительства и коварстве всех остальных. По их версии, Советская Россия изо всех сил боролась за мирный фронт, а Великобритания и Франция замышляли втянуть ее в войну против Германии один на один; Сталину удалось в последний момент избежать этой ловушки своим гениальным решением. Западные историки, примерные солдаты холодной войны, видят вещи прямо противоположным образом. Согласно самой последней версии, советское правительство все время стремилось заключить сделку с Германией, а переговоры с Великобританией и Францией вело только для того, чтобы вынудить Германию выйти с соответствующим предложением. Или же Советская Россия вела переговоры с обеими сторонами, наблюдая, как растут ставки, пока не остановилась на самом привлекательном варианте. По одному из мнений, советские лидеры сознательно провоцировали войну в Европе, по другому – они были полны решимости во что бы то ни стало не быть вовлеченными в войну самим. Несмотря на то что в этих представлениях может присутствовать некоторая доля истины, у них есть общий недостаток. Они приписывают советскому руководству способность предвидеть последующие события; но при всем коварстве этих деятелей сомнительно, чтобы дьявол до такой степени делился с ними своими прерогативами. Считается, например, будто советскому правительству с самого начала было известно, что Гитлер начнет войну 1 сентября, и с учетом этого оно и выстраивало свою тактику. Возможно, эта дата была известна Гитлеру, но уж точно не Сталину. В этом, как и в других вопросах, историкам не мешало бы держать в голове мудрое изречение Фредерика Мейтленда: «Трудно помнить, что события далекого прошлого когда-то были будущим».

Некоторые из замыслов, приписываемых советским лидерам, при ближайшем рассмотрении не выдерживают критики. Принято считать, например, что они затягивали переговоры с западными державами, только чтобы заставить Гитлера сделать им выгодное предложение в решающий момент. При изучении дипломатической переписки становится ясно, что дело затягивал Запад, а советское правительство реагировало с почти головокружительной скоростью. Первое предварительное предложение британцы сделали 15 апреля; встречное советское предложение поступило два дня спустя, 17 апреля. Британцы потратили на подготовку ответа три недели и дали его 9 мая; задержка с советской стороны составила пять дней. Британцы отвечали тринадцать; СССР опять хватило пяти. И снова британцам потребовалось тринадцать дней; советское правительство уложилось с ответом в 24 часа. После этого темп ускорился. Британцы справились в пятидневный срок; советский ответ пришел в течение суток. Далее британцам потребовалось девять дней, а русским – два. Еще пять дней для британской стороны, сутки – для советской. Восемь дней – для британской; советская ответила в тот же день. Задержка со стороны Британии – шесть дней, советский ответ – в тот же день. После этого переписка фактически прекратилась. Если даты что-нибудь значат, затягивали дело как раз британцы, а русские стремились довести его до конца. Есть и другие признаки того, что британцы относились к переговорам несерьезно и вели их скорее для успокоения общественного мнения, чем ради какого-то реального результата. Когда Энтони Иден вызвался отправиться в Москву со специальной миссией, Чемберлен отклонил его предложение. Чиновник министерства иностранных дел, посланный в Москву с какой-то неясной целью (уж точно не ради заключения союза), беспечно писал домой 21 июня: «Осмелюсь предположить, что в конце концов мы к чему-нибудь придем. Когда я говорю “в конце концов”, то вспоминаю сегодняшнее замечание [французского посла] Наджиара, что он, вероятно, достигнет предельного возраста службы и уйдет на пенсию прежде, чем я уеду из Москвы»{41}. Высказывался ли бы этот чиновник в таком безответственном тоне, если бы он и его начальство в самом деле считали, что от союза с Советской Россией зависит, кончится ли дело войной или миром?

С этими переговорами связана еще одна любопытная загадка. Они велись в условиях недостатка секретности, примечательного даже во времена, когда прежние стандарты дипломатической тайны нарушались повсеместно. Все более-менее официальные переговоры перед Второй мировой войной становились достоянием общественности; когда требовалась настоящая секретность, приходилось прибегать к помощи странных и неожиданных посланников. Тем не менее подробности, как правило, просачивались в прессу не сразу. Однако детали англо-советских переговоров зачастую попадали в газеты раньше, чем в руки противоположной стороны, а если и не попадали в газеты, то оказывались у немцев. Виновников подобных утечек практически невозможно установить достоверно, так что делать из таких догадок далекоидущие выводы было бы опрометчиво. Похоже, однако, что источником информации для прессы было советское правительство – к большому раздражению британской стороны. Советские предложения попадали в печать моментально, британские – только после того, как о них узнавали в Москве. С другой стороны, министерство иностранных дел Германии получало сведения из «надежного источника» иногда даже до того, как они попадали в прессу, а зачастую и до того, как они становились известны в Москве. Следовательно, этим надежным источником должен был быть кто-то в британском министерстве, действовавший либо по инструкции, либо по собственной инициативе. Из этих фактов можно сделать кое-какие осторожные выводы. Советское правительство точно не беспокоилось о том, как информировать собственное население или влиять на него; советским общественным мнением можно было управлять по мановению руки. Следовательно, эти разоблачения делались с целью повлиять на общественное мнение Британии, предположительно с целью заставить британское правительство принять наконец решение. Если это так, значит, советское правительство искренне желало союза с Британией. Оно могло вести более тонкую политическую игру, надеясь спровоцировать в Великобритании политический переворот, который привел бы к власти левых. Но даже к этому они должны были стремиться ради заключения союза. С другой стороны, перед «надежным источником» в Лондоне должна была стоять задача встревожить немцев и таким образом подтолкнуть Британию и Германию к компромиссу – если у него вообще были какие-то политические намерения. Безусловно, более приземленные объяснения тоже имеют право на существование. Не исключено, что русские просто хотели продемонстрировать свою высокую нравственность, как они часто делали впоследствии, а лондонский информатор действовал из соображений личной выгоды. Самое большее, что можно сказать с уверенностью, – утечки невозможно приписать какой-то одной стороне.

Такие рассуждения принесут больше пользы, если позабыть, чем все закончилось, и попытаться реконструировать советскую картину мира. Несомненно, советские государственные деятели относились ко всем иностранным державам с огромным подозрением и, в свою очередь, сами были готовы действовать беспринципно. В глубине души они понимали, что впервые оказались вовлечены в серьезную дипломатию. С тех пор как в начале 1918 г. Троцкий лишился должности наркома иностранных дел, внешнюю политику отдавали на откуп коммунистам второго плана – сначала Чичерину, а затем Литвинову (ни один из них не был членом Политбюро). 3 мая 1939 г. Литвинова сменил Молотов. Иногда это назначение трактуют как решение в пользу Германии; скорее его следует понимать как признание важности международных отношений. Молотов