Программа представления исчерпана. Рикардо Рейс, видевшийиздали бомбардировки Урки и Прайя-Вермелья — до такой степени издали, что и онибы могли восприниматься как учения, имеющие целью повышение боевой выучкипилотов и отработку методов эвакуации населения, если бы, конечно, не портиливсе дело газеты, сообщавшие на следующее утро о погибших не понарошку и раненыхвзаправду — так вот, Рикардо Рейс решает собственными глазами взглянуть наместо действия и действующих лиц, но, чтобы не нарушать правдоподобие, скакой-нибудь высокой точки вроде подъемника Санта-Жуста. Однако эта же мысль пришлав голову и другим, причем раньше, чем ему, и потому протолкнуться на смотровуюплощадку Рикардо Рейс не сумел и, двинувшись вниз, по Калсада-де-Кармо, поймалсебя на том, что будь дорога пыльной и гравийной, она ничем бы не отличалась оттой, по которой совсем недавно валила толпа на поклонение святым местам, а онподумал бы, что снова оказался в Фатиме: ведь в конце концов все это явленияодного порядка, — самолеты, пассаролы или явления Богоматери. Поначалу он непонял, почему вспомнился ему летательный аппарат, названный изобретателем его,падре Бартоломеу Лоренсо де Гусман, «пассаролой», но, поразмыслив, нашел, чтопо бессознательной филиации идей перешел от сегодняшних учений к бомбардировкамПрайя-Вермелья и Урки, от этих вполне бразильских событий — к падре-аэронавту,а от падре — к обессмертившей его пассароле, которая, впрочем, никогда и нелетала, кто бы что ни говорил. С верхней площадки лестницы, двумя маршамиспускающейся на улицу Первого Декабря, он видит толпу на площади Россио, а он ине предполагал раньше, что зевак подпустят так близко к тому месту, где,имитируя разрывы бомб, грохочут петарды, и дает ликующе-любопытствующему потокувынести себя, так сказать, в партер театра военных действий. Вступив наплощадь, он обнаружил, что толпа еще гуще, чем казалось, пробиться нет никакойвозможности, но Рикардо Рейс уже успел постичь некоторые хитрости: Позвольтепройти, разрешите, дайте дорогу, я врач, повторяет он, и не сказать, чтобы этобыла неправда, но, согласимся, что самым бесстыдным образом мы лжем именно втех случаях, когда пользуемся правдой для оправдания и удовлетворения своихпороков. Благодаря этой стратагеме он протискивается в первые ряды, откудаможет видеть все. Самолетов пока нет, но полиция пребывает в заметномбеспокойстве, начальники, расхаживая в свободном пространстве перед зданиямитеатра и вокзала отдают приказы и распоряжения, вот проехал автомобиль справительственными номерами, провез министра внутренних дел с семьей, а кто непоместился, следует в других машинах, они будут наблюдать за учениями из оконотеля «Авенида Палас». Слышен сигнальный выстрел из орудия, тревожно взвываютсирены, голуби, точно ракеты, взвиваются над площадью, но что-то пошло не так,как было задумано, кто-то поспешил: сначала вражеский аэроплан должен былсбросить дымовую сигнальную шашку, и только после этого — начаться хоровыестенания сирен и стрельба из зениток, ну да ладно, наука идет впередсемимильными шагами, и не за горами день, когда бомба полетит на десять тысячкилометров, вот тогда и узнаем, что припасло нам будущее. Показался наконецаэроплан, и толпа волнообразно заколыхалась, вскинула руки: Вот он, вот он,глядите, грянул глухой взрыв, и плотное облачко черного дыма поплыло в воздухе,возбуждение стало всеобщим, пересохшие от волнения глотки исторгают хриплыекрики, врачи вставляют в уши наконечники стетоскопов, фельдшера наполняютшприцы, могильщики в нетерпении ковыряют землю. Издали донесся ровный слитныйгул, производимый моторами «летающих крепостей», близится решительный миг,самые испуганные зрители спрашивают, а не всерьез ли все это, кое-ктоудаляется, опасаясь осколков, но большинство с места не трогается, и послетого, как бомбы доказали свою безвредность, толпа в считанные минуты удвоилась.Рвутся петарды, военные натягивают противогазы, на всех не хватило, но это и неважно, главное — создать впечатление реальности, мы тотчас узнаем, кто в ходехимической атаки погибнет, а кто — спасется, час всеобщей гибели пока еще ненастал. Дым заволакивает все, толпа кашляет, чихает, кажется, что над фасадомНационального Театра возносится черный вулкан, кажется даже, что над ним —столб пламени. Но все же трудно принять эти происшествия всерьез. Полицияоттесняет напирающих зевак, которые мешают действиям спасателей, и тут выносятна носилках первых пострадавших, а те, позабыв, какую драматическую рольпризваны исполнить, ржут как сумасшедшие, словно вдохнули веселящего газа, идаже санитары вынуждены остановиться на минутку, чтобы, плача от смеха, а не отгаза слезоточивого, утереть глаза. И вот, как апофеоз всего этогоподготовительного действа, когда одни лучше, а другие хуже проживают истинувоображаемой опасности, появляется служитель Палаты, вооруженный шваброй иметаллическим ящичком на палке, сметает бумажки, собирает их вместе с прочиммелким мусором в свой совок, делает свое дело, не обращая никакого внимания насуматоху, суету, толчею, шум, ныряет в облака дыма и без ущерба для здоровьявыныривает из них, ни разу не подняв голову к небу, к испанским самолетам.Одного эпизода, как правило, — достаточно, два — уже перебор, но история,которой мало дела до законов литературной композиции, выпускает на сценупочтальона, и он с толстой сумкой на ремне преспокойно пересекает площадь,торопясь вручить корреспонденцию адресатам, они ведь ждут писем, волнуются,может быть, сегодня пришло письмо из Коимбры с сообщением: Завтра я буду втвоих объятиях, а письмоносец — человек, ответственно относящийся к своимобязанностям, он не станет терять время на всякие представления и уличные сценки.Среди этого множества народа только у Рикардо Рейса хватает образованностисравнить лиссабонских почтальона и уборщика с тем парижским мальчуганом,который продолжал торговать пирожками, когда разъяренная толпа штурмовалаБастилию, а и в самом деле мы, португальцы, ничем не отличаемся отцивилизованного мира — и у нас в избытке отчужденных от всего героев,углубленных в себя поэтов, беспрерывно подметающих дворников, рассеянныхпочтальонов, не замечающих, что письмо из Коимбры надлежит вручить вон тому господину:Но у меня нет писем из Коимбры, скажет он, а метельщик будет подметать, тогдакак португальский пирожник — предлагать пончики из Синтры.

Спустя несколько дней Рикардо Рейс рассказал обо всем, чтовидел — о самолетах, дымах, о том, как грохотали зенитные орудия и тарахтелипулеметы, — Лидия же слушала со вниманием, сокрушалась, что ее там не было,смеялась над меткими наблюдениями и живописными подробностями, а потомвспомнила, что и ей есть что рассказать: Знаете, кто сбежал, и, не дожидаясь, покаРикардо Рейс ответит, ответила сама: Мануэл Гедес, ну, тот моряк, о котором явам говорила, помните? Помню, но откуда он сбежал? Его повезли в трибунал, а онвозьми да сбеги! — и Лидия рассмеялась от всей души, Рикардо Рейс жеограничился улыбкой: Полный бардак в стране — корабли съезжают со стапеляраньше времени, арестованные убегают, письмоносцы не доставляют писем поназначению, дворники, гм, впрочем, о дворниках ничего худого он сказать несмог, а Лидия считала — очень хорошо, что Мануэл Гедес сбежал.

* * *

Сокрытые от взоров, заливаются среди пальм Санта-Катариныцикады. Хоровой стрекот, оглушительно отдающийся в ушах Адамастора, едва лизаслуживает причисления к сладостному разряду «музыка», но звуки эти взначительной степени зависят от расположения слушающего, и когда внимал имвлюбленный гигант, прогуливаясь вдоль берега и поджидая сводницу Дориду[54],назначившую ему желанное свидание, то и море пело, и любимый голос Тетииносился над водою, хоть это действие и принято относить обычно к Духу Божьему. Здесь,у нас, распевают всего лишь цикады — цикады-самцы — вернее, не распевают, атрут жесткими крылышками друг о друга, издавая этот беспрестанный, назойливыйстрекот, похожий на звук пилы, вгрызающейся в кусок мрамора, и вдруг знойныйвоздух содрогается от пронзительного резкого визга, словно зубья пилынатолкнулись в сердцевине камня на более твердую и неподатливую жилку. Жарко.Еще в Фатиме впервые повеяло настоящим нестерпимым летним зноем, однако потомпотянулись серенькие пасмурные дни, даже и без дождичка не обошлось, затотеперь в низинах разом упал уровень воды, а от огромного разлива не осталосьтеперь ничего, кроме лужиц зловонной воды, которую постепенно высасываетсолнце. Старики приходят сюда с утра пораньше, когда еще прохладно, приносят ссобой зонтики на случай дождя, но когда раскрывают их, уже начинает припекатьвсерьез, так что служат они для защиты от солнца, то есть происходитпревращение parapluie в parasol, лишний раз доказывающее, что назначениепредмета важнее его названия, хотя одно зависит от другого, как мы только чтоотметили, волей-неволей опять и снова вернувшись к словам. Входят и выходяткорабли со своими флагами, дымящими трубами, малюсенькими матросиками, могучимголосом сирен — люди так наслушались воя океанских шквалов, остервенело дующихв исполинские раковины, что мало-помалу научились разговаривать с богом морейна равных. Двое стариков никогда никуда не плавали, но не кровь стынет у них вжилах, когда раздается, чуть приглушенный расстоянием, могучий рев — нет,содрогается что-то в самой глубине нутра, словно фарватером вен и артерийпроходят корабли в кромешной телесной тьме, лавируя меж исполинских костеймира. В недвижной духоте спускаются они по склону, идут обедать, проведут дома,как исстари повелось, сиесту, при первом дуновении вечерней прохлады вернутсяна Алто, усядутся на ту же скамейку, раскроют зонт, ибо тень от деревьев, какнам известно, непостоянна, стоит солнцу чуть снизиться, как сдвинется тень, носейчас, впрочем, она спасает от палящих лучей — это потому, что пальмы такиевысокие. Помрут старики, так и не узнав, что пальма — это не дерево, даженевероятно, до каких пределов может простираться невежество человеческое, аиными словами — не поверят они, если мы скажем им, что пальма — это не дерево,что в сущности не имеет значения, ибо повторяется история с зонтиком: хотьгоршком назови, лишь бы дарил защиту. Впрочем, если спросим у сеньора доктора,ну, того, что каждый день после обеда приходит сюда, правда ли, что пальма —это не дерево, уверен, что и он с ходу не ответит, ему придется пойти домой,порыться в своем ботаническом справочнике, если он не забыл его в Бразилии, аверней всего, что представления его о растительном мире — самыеприблизительные, предназначенные для украшения стихов: просто цветы, ну развечто — лавры, пришедшие из эпох богов, никак не поименованные деревья,виноградные лозы и подсолнухи, тростник, подрагивающий от струения вод, плющзабвения, лилии и розы, розы, розы. Между стариками и Рикардо Рейсомустановились вполне дружеские отношения, однако никогда не придет ему в головузагодя припасти для них вопросец: А вы знаете, что пальма — это не дерево? — ате до такой степени уверены в том, что знают, что и не подумают спросить:Сеньор доктор, а пальма — это дерево? — и когда-нибудь все они разделятся, таки не прояснив до конца этот фундаментальный вопрос бытия: оттого ли, что похожена дерево, пальма — это дерево, оттого ли, что похожа на жизнь эта ветвящаясятень, которая ложится от нас на землю, — это жизнь?