движение, жест, каждое слово, каждая мысль тяготит меня, точно я подымаю непосильное бремя1348, 1349.

Неврастения – это болезнь мира, болезнь «современной суеты»1350. При ней все встает с ног на голову, человек возбужден, ему трудно сосредоточиться, он испытывает беспокойство. Возможно, неврастения стала главным симптомом эпохи, обобщающим образы бытия: «анемия и слабость нервной системы, визитная карточка нашего времени»1351. Это еще один признак беспрецедентной тревоги, связанной со всякого рода удовольствиями, все более свободным принятием наслаждения и его невозможностью. Октав Мирбо рассматривал в 1894 году подобный интенсивный и личный «подход» «как одно из главнейших прав человека, но также как одну из самых высоких и наиболее священных его обязанностей»1352. Последствиями этого могут быть неврастения и импотенция, которые вызывают страх, новую фрустрацию, интимное болезненное страдание: импотенция накладывается на упадок сил. Начиная с середины века на фоне медленной либерализации и отказа от прежних запретов врачи «не перестают повторять» с убежденностью: «игнорирование половой функции – это насилие над природой»1353.

Как бы то ни было, неврастения оказывается главной проблемой конца века, и Джордж Бирд одним из первых в 1869 году дал ее описание1354. Прежде всего он предложил оригинальный механизм, в значительной степени навеянный современной ему техникой: организм сравнивается с электрическим конденсатором, работоспособность которого неизбежным образом оказывается ограниченной, или с паровым котлом, также с ограниченным объемом1355. Неврастения возникает, когда «избыток» давления вызывает разрыв, уничтожая всякую энергию и блокируя любую реакцию. Коротко это можно назвать «нервным истощением»1356. Это образ переутомления, когда мобилизуются все силы и переходятся все пороги, а также всякие его индивидуальные вариации, связанные с выносливостью и уязвимостью каждого отдельного человека; трудности «современной жизни», надо это повторить, которые Джордж Бирд выделяет, в частности, в американской жизни и называет American nervousness1357. С ним соглашаются и европейские авторы, расширяя контекст, как это делает Людвиг Хирт, профессор из Вроцлавского университета, уподобляя неврастению и ее американский «источник» «сотворению» современности:

Действительно, неврастения была изобретена современной жизнью, желанием как можно скорее стать богатым; она обнаружилась в той части света, где работают, живут и стареют очень быстро, где нервозность достигает наивысшей степени: мы имеем в виду Америку1358.

Остается более широкий психологический контекст, состоящий из «раздражительности», «нарушений сна», «физической слабости», «нерешительности», «навязчивых состояний», «сильных страхов», «постоянной тревоги», «беспочвенных дурных предчувствий и страха»1359; внутренний мир постепенно детализируется, дифференцируется, углубляется, оказывается в самом центре изнурения и всего, что его сопровождает. Исследование множит образы, акцентирует внимание на эмоциях, чувствительности, личных потрясениях, в результате чего сфера внутренней жизни становится всеохватывающей.

Появляется новый образ усталости – более социальный и в то же время более личный: «все начинается с телесных ощущений»1360, все обретает смысл благодаря личной и даже «моральной» тональности. Усталость начинает восприниматься по-новому – как аспект внутренней жизни, в которой неспособность что-то сделать вызывает нерешительность и недоверие, навязчивые состояния, тревогу, доходящую до смятения. Прежняя «усталость ума»1361, свойственная «мыслителям» и «крючкотворам» Великого века, переосмыслена, затронутый ею круг людей широк как никогда; чувствительность уступает место страхам и тревоге. Увидеть это можно на примере персонажа, которого в 1911 году описывают Жюль Дежерин1362 и Эмманюэль Гоклер. Это бухгалтер, который внезапно потерял способность «действовать как нужно», от которого все время чего-то ждали, который был удручен своими «неудачами», жертва чувства бессилия или бесполезности, к тому же эта его работа явно находилась под угрозой: «он стал хуже спать, сон стал беспокойным, ему снились кошмары, в которые ночью превращались дневные заботы»; далее – непреодолимое отклонение: «любая умственная работа тут же вызывает усталость, любая работа становится невозможной»1363. Если отвлечься от индивидуального свидетельства, мы видим, что здесь имеет место специфическое изнурение, непонятный, скрытый «трепет»1364, впервые описывающий современное состояние дел: «новая болезнь, возникшая из новых обстоятельств»1365. Также нет никаких сомнений в том, что она проявляется в виде неспособности что-то делать, общей слабости, к которым добавляются беспокойство и растерянность. Порочный круг замыкается: «Усталость порождает тревогу, тревога усиливает усталость»1366; сам прогресс и скорость, с которой он наступает, подпитывают беспокойство как своими издержками, так и хрупкостью. Ницше говорил: «Эта эпоха характеризуется распадом и, следовательно, неуверенностью»1367.

Наконец, нарастает внимание к некоторым психологическим симптомам изнуренности, тяжесть которой никогда прежде не была описана, – тому, что Пьер Жане в начале XX века назвал «психастенией», патологией, вытекающей исключительно из проблем в личной жизни. Проводятся совершенно новые наблюдения, на основании которых описываются «очень любопытные и малоизученные явления», «настоящие кризисы изнурения»1368. Например, одна сорокашестилетняя женщина сообщала, что «ей на плечи ложится усталость, подобно плащу», а один мужчина говорил о «сильнейшей ломоте»1369 после простых вычислений в уме. Все это – не что иное, как новая специфическая патология, дополняющая картину блужданий и душевных смятений, изучение которой впервые упорядочивает усталость с точки зрения культуры.

Создание «теории» психической усталости

Главной заботой и основой поведения оказалась психическая усталость: она стала новым объектом изучения, появились возможности для экспериментов, размышлений, различных интерпретаций, а также приборы и инструменты для этих экспериментов. Все это превратило смутное чувство внутренней усталости в вызов познанию, соизмеримый с ее растущей значимостью в общей культуре, а также с новыми вопросами о том, как устроено сознание. Речь уже идет не только о несколько надуманном погружении в сферу ощущений, не только об исследовании психических «переживаний», вторжении в сознание и связанном с этим раздражении1370, но и о совершенно особом анализе его возможной роли, содержания, воздействия, твердого желания понять его и составить о нем мнение.

Одно из первых последствий – растущее внимание к чувствованию и уточнение его влияния на поведение: «Чувство усталости предупреждает нас об опасности»1371, – утверждает в 1888 году физиолог Фернан Лагранж, один из первых ученых, системно изучавших эти проблемы. Не просто внутреннее осознание, не просто глубоко личный отклик, пусть даже тонкий или нюансированный, но феномен защиты, защита живостью восприятия. В результате появляется новый смысл: отказ от одних лишь «отрицательных» моментов – препятствий или ослабления – в пользу скорее положительных – предупреждения или поддержки. Это объясняет существование усталости «не только мышечной, но и нервной»1372, а также (и это важно) показывает, насколько углубление исследований ощущений обогащает взгляд на усталость, ее появление и развитие.

Еще одно