что-нибудь придумаю, то обреку Ворону на смерть, – тихо произнесла Локон. – Она не заключит сделку с драконом, и споры в конце концов сожрут ее изнутри.

Хак заломил лапки и пошевелил носом, словно собираясь что-то сказать, но промолчал. Однако Локон знала, что у него на уме.

«Ворона уж точно не заслуживает сострадания» – вот что думал Хак, который, в свою очередь, догадывался, что Локон и сама того же мнения о капитане.

К сожалению, сострадание нельзя перекрыть, как воду, когда она полилась через край раковины. Научиться не сочувствовать можно, но путь к жизни без эмпатии долог и тернист. Ступая на этот путь, будь готов отдать собственную человечность за бесценок.

Чтобы отвлечься от коварных замыслов избавления от Вороны, Локон принялась изучать замедлитель, который она изъяла при переделке сигнального патрона. Маленькое устройство выглядело точь-в-точь как на эскизе, найденном в архиве погибшего споровщика. Замедлитель – выращенный из споры побег изумрудной лозы, а катализатор – хрупкая стеклянная ампула с водой.

Локон оторвала побег от ампулы и сбрызнула его водой. Хак в страхе попятился. Крохотная лоза задрожала и заизвивалась. Некоторое время Локон наблюдала за ее ростом, а затем решила, что пора попрактиковаться с инструментами Уива.

Побег оживал все заметнее.

Локон поколебалась, но все-таки наклонилась, чтобы присмотреться к нему. Эфир продолжал неуклонно расти, хоть и был пока еще не длиннее пальца. Вдруг удлиняющийся с каждым мгновением кусок лозы, корчась на столе, потянулся к ней.

Локон прянула в сторону, побег устремился туда же.

В нарастающем смятении Локон сдвинулась вместе со стулом обратно, и стебель, сделав зигзаг, вновь нацелился на нее набухающим кончиком.

Когда живительная влага закончилась, она окропила лозу еще раз и присела, желая убедиться, что та вновь поползет прямехонько к ней. Чего же этот эфир алчет? Однажды на Скале Локон нашла в темном сарае несколько разросшихся сорняков, чудом не погибших от соли. Все их побеги тянулись к единственному источнику света – к отверстию от выпавшего из доски сучка.

– Что ты делаешь? – спросил Хак, осторожно приближаясь.

Выставив палец, Локон повращала им в воздухе, и кончик лозы, закрутившись спиралью, устремился к ее руке.

«Его почему-то влечет ко мне, а не к Хаку, – задумалась девушка. – Может, дело в том, что Хак – крыса? Или в том, что Хак боится? С другой стороны, я ведь тоже боюсь спор…»

«Наверное, я не страшусь этой маленькой лозы, потому что выглядит она вполне безобидно», – ответила сама себе Локон.

Когда девушка экспериментировала с полуночными спорами, она связала себя с полуночной сущностью. Похожую привязанность она ощущала и сейчас – к этому изумрудному ростку, что тянулся к ней со стола. Это показалось весьма любопытным. Локон даже как будто чувствовала желание эфира непременно что-то отыскать. Это была слепая, неизбывная жажда.

«Я понимаю тебя, – мысленно сказала Локон ростку и позволила ему прикоснуться к пальцу. (Лоза мягко обвилась вокруг фаланги.) – Форт увлечен сделками, Энн без ума от оружия… А чем живу я? Да, я хочу спасти Чарли, но когда все это закончится… что у меня останется?»

Она глянула на свои чашки. И хотя Локон по-прежнему обожала их, она не могла не признаться себе, что в последнее время смотрит на свою коллекцию только потому, что та напоминает ей о Чарли. Сами по себе чашки уже не обладали прежним очарованием. Слишком много всего ей довелось повидать в странствиях по белу свету. И это относится не только к морям.

Эфир между тем усвоил всю влагу и застыл, обвившись вокруг пальца. Хватка оказалась ничуть не болезненной – наоборот, как будто бы даже нежной – и вызывала скорее любопытство, нежели страх.

Локон сочла этот факт немаловажным.

«Почему росток так миролюбив? Каждый день люди во всем мире контактируют со спорами, хоть зачастую и мертвыми, и опасаются их не без оснований, – размышляла Локон. – А эта лоза ластится ко мне, точно щенок. Сложно поверить, что она таит в себе разрушительную, губительную силу».

Может ли весь белый свет заблуждаться насчет чего-то настолько привычного? Локон рассудила, что это маловероятно. Однако в действительности это было именно так. И ничего удивительного я тут не вижу. Ведь люди постоянно обманываются насчет обыденных вещей.

(Впрочем, как и насчет себе подобных.)

И все же Локон кое-что уяснила. Страх перед спорами и эфирами – вот что привлекает споровщиков.

В то время как толика здорового безрассудства подталкивала наших предков к открытиям, чувство страха спасало им жизнь. И если храбрость позволяла парить, точно птица в небесах, то страх, тяжким камнем лежавший на сердце, тянул вниз, не позволяя подниматься слишком высоко. Спору нет, страх играет важную роль в выживании человека. Однако не стоит слепо бояться всего, чего боялись наши праотцы. Кто знает, может, они в чем-то ошибались?

Например, наши далекие предки считали, что любой чужак – враг. Он или болезнь с собой принесет, или копье исподтишка метнет в филейную часть тела. Но в наши дни от незнакомцев особого коварства ждать не приходится. В худшем случае вы услышите парочку забористых ругательств, которыми потом сможете блеснуть перед друзьями.

Стоит ли бояться эфиров, спросите вы? Что ж, страх перед эфирами точно так же естествен, как и… наличие сосков у мужских особей. А если точнее, то этот страх настолько же естественный, насколько и рудиментарный. Поэтому, отбросив ничем не подкрепленные опасения и предрассудки, не удивляйтесь тому, что окружающий мир вдруг заиграл новыми яркими красками.

42. Проводник

Я люблю воспоминания. Эти поэмы, посвященные нашей жизни, – наша собственная мифология.

При этом я не могу не признать, что память способна сыграть с нами злую шутку, если доверять ей слепо и не подвергать ее здоровой критике.

Зачастую наша память – единственный мостик к тем личностям, коими мы были в разные периоды нашей жизни. А наши воспоминания – ископаемые окаменелости, скелеты наших прежних «я», которых мы, сами того не замечая, хоронили, когда росли и взрослели. А наш разум? Это вечно голодное существо, что алчет лишь незабываемых впечатлений от жизни. Его интересуют только наши взлеты и падения. Банальность бытия растворяется в пене дней, не успевая как следует закрепиться в наших умах. Она вытесняется яркими событиями, воспоминания о которых мы как заведенные перебираем у себя в голове снова и снова, будто пытаясь заново пережить.

Болезненные и сладостные, сюрреалистичные и светлые – какими бы ни были наши воспоминания, мы холим и лелеем их, полируем и возносим на абсурдный пьедестал недостижимой