Играть в адвоката Бога пытались многие ещё до меня, Шут, — проворчал я. — Если ты любишь беседы, то скажу так — это «проблема зла». Если Бог есть, и он — всеблаг и всемогущ, то почему он дозволяет зло, или в широком смысле — несовершенство творения? Выходит, он либо не всеблаг, либо не всемогущ. Либо его нет.

— Верно, — усмехнулся Шут. — Но ты забыл ещё один вариант, Антон.

— Какой?

— Такой, что человек слишком много о себе возомнил, раз взялся за окончательное решение вопроса, что здесь — добро, зло или что есть несовершенство творения. Всё работает, как оно должно, и пред нами лежит лучший из возможных миров, — безапелляционно заявил Шут. — Кушай, и не обляпайся — и не капризничай. И если тебе кажется, что страданий в нём слишком много — то лучше об этом, всё-таки, помолчать и не лицемерить. Кому страданий выпало и правда, достаточно — те молчат в могиле уже давно.

— Ты правда умеешь меня утешить, Шут, — кажется, у меня задёргалось веко, когда я выслушал его тираду. — А как же, э-э-э, древо познания добра и зла? Человек же, вроде бы как, вкусил его плод, и познал после добро и зло?

— Вкусил, — согласился Шут. — И с тех пор только и ведёт о добре и зле споры. Мало того, что оно бывает относительным, так иной раз добро и зло оборачиваются своей противоположностью. Такое чувство, что человек плод познания не «вкусил», а лишь понадкусывал, как Белка — пищебрикеты разного вкуса. Это хорошо объяснило бы несовершенство понятийного аппарата.

— К тому же, это вполне в человеческом духе — понадкусывать, а не съесть целиком, — рассмеялся я.

Любовь и кашель не скрыть — так говорили римляне, а за ними — все остальные, но я бы на их месте включил бы в перечень и веселье. Стараясь спрятать от остальных неуместную в этом месте улыбку, я дошёл до границы длинного коридора, и уже там — у двери, что переливалась блеском огней, я замер и обомлел на месте. Пси-зрение высветило передо мной беспредельные белые просторы, в которых потерялся мой взгляд. Бесконечность раскинулась в настолько далёкие дали, что сказать про них, будто туда ворон никогда костей не носил, означало неприлично занизить их значимость.

— Там посадочная площадка, — пояснил нам охранник, проводя поверх панели на двери пальцами. — Подождите немного, пожалуйста. Скоро нам дадут на вылет добро.

Мы переглянулись, скрывая во взоре некоторую нервозность. Лишь Климент остался невозмутимым, когда вдобавок к нашему конвоиру, из-за поворота прибыли ещё люди. Чем-то они неуловимо напоминали нашего охранника — быть может, схожими чёрными комбинезонами и одинаково вежливыми лицами, за которыми скрывалась, случись нам шагнуть не в ту сторону, готовность схватиться за пистолеты в кобуре?

Я не хотел этого проверять, и терпеливо ждал их прибытия. И лишь когда они с нами поравнялись — наш конвоир неслышно коснулся кончиком ладони настенной панели. Я напрягся, невольно ожидая нападения... но всё обошлось — и лишь дверь за моей спиной неслышно скользнула в сторону, выпуская нас на свободу.

— Вас проводят, Климент Александрович, — напоследок сказал нам охранник.

Я с тяжёлым вздохом повернул к выходу взгляд... и обомлел вновь.

Широкая и гладкая площадка казалась повторением уже пройденного этапа — как вертолётная платформа на крышах зданий. Но меня удивила в первую очередь не она, а небесное судно, что уютно угнездилось на ней — словно с неба спустилась белоснежная жемчужина, чуть приплюснутая по бокам. Она без всяких видимых усилий парила над землёй, и лишь чуточку волновала воздух, который едва видно взгляду подрагивал под ней.

Снежно-белая гладь отражала силуэты улиц и зданий, которые в ней отображались, как в кривом зеркале. Завороженный, я шагнул на посадочную платформу, и пошёл, как сомнамбула, пока передо мной не открылась, скользнув в сторону, створка в белоснежный челнок. Немного пугливо оглядываясь вокруг, Аня незаметно скользнула мне под руку, и я с трудом вернул себе выдержку и пошёл дальше с ней.

Небесное судно внутри словно увеличивалось в размерах, поглощая смотрящего своими сияющими и гладкими, как после полировки, стенами и потолком, что нависали, как с небесной дали. На ватных ногах, я двинулся к длинному кругу кресел из мягкого красного материала, напоминавшего мне кожу, и утонул в глубине одного из них, прижав к себе Белку. Без слов, Климент сел от меня слева.

Внутри не было ни экипажа, ни приборной панели пилота, но небесный челнок, словно ничего не заметив, взмыл в воздух, вызвав внутри меня впечатление, будто желудок подпрыгнул от перегрузки. Я взглянул вперёд, и с опозданием заметил, как снежно-белая стена стала прозрачной, как стеклышко, открывая мне панораму города без границы и горизонта.

Я закрыл и открыл в очередной раз глаза, но невероятное видение не намеревалось никуда уходить. Вдали я видел белёсую границу мира — белоснежную серебряную стену, что удалялась от моего взора тем дальше, чем больше я к ней приглядывался. Я моргнул от удивления.

Я знал, что больше не нахожусь на приплюснутом шарике Земли, и что пространство внутри дома Предтеч выкидывает неведомые трюки, но они всё равно застали меня врасплох.

Самые дальние здания в поле моего зрения уменьшались в размерах, пока не становились лишь мельчайшей точкой на горизонте, которого нет. Точкой, размерами меньше, чем крохотные поры на коже — меньше, чем на булавочном острие. И всё же, на нём размещались их тысячи.

Мы пролетали над колосящимися, как на поле, белоснежными небоскрёбами. Близко придвинутые друг к другу, они шли параллельными ровными рядами под нашей небесной ладьёй, и между ними на разных ярусах проносились, как на рельсах, редкие поезда. Между каждым из небоскрёбов были прокинуты даже стеклянные блестящие мостики, где толпились неторопливой гурьбой пешеходы.

Но красота этого места меркла перед его размерами. Я все еще не мог увидеть границ и горизонта этого огромного города. И только поэтому я себя пересилил, и повернулся лицом