— Климент... — хрипло спросил я. — Сколько... миллионов человек живёт в этом городе?

— Нас — миллиарды, Антон, — чему-то усмехнувшись, ответил Пыль-пробуждённый. В его глазах скользнул карий тёплый огонёк, и он начал с видимым удовольствием и гордостью говорить. — Пространство внутри многомерно, и мы до сих пор не знаем, можем ли мы дойти до пределов нашего дома. Хотя мы и пытаемся, но до сих пор нам знаком только пол и его потолок.

Он издал легкий смех, встретив застенчивый и заинтересованный взгляд Белки, которая устроила рубиновую головку у меня на плече. Как я догадался, состояние дел на верхних ярусах было и для неё невдомёк. Артём с напряжённым выражением лица прислушивался, вцепившись в подлокотники кресла ладонями.

— И это — не город, Антон, — заметил он. — Города — это форпосты на нижних ярусах, куда мы приходим собирать Пыль в биомах, или изредка охотиться на чудовищ. А это место называется — Дом. Просто наш дом, каким он был с начала времён, и каким с тех пор он стал. Нам же не было нужды расходиться в разные стороны, кочевать в поисках ресурсов, как нашим далёким предкам? Наш единственный ресурс — это...

Он запнулся, чуть грустно вздохнув. Я понял, что он говорит об эссенции жизни, и тоже помрачнел. Всё богатство, что я видел под нашим небесным челноком, настоялось даже не чужой крови — на душах людей. В буквальном смысле этого слова.

И я боялся себе даже представить, сколько стоит поддержание этой инфраструктуры.

Отныне мы жертвуем друг друга Молоху — обоюдоострому, двуличному демону. Демону процветания, и царю страны слёз, который отмеряет, сколько всякому останется жить. Но конец один, и стоит ли оно того — вопрос.

Мы пожираем сами себя, и с каждым оборотом нас становится больше, и с каждым оборотом мы жертвуем Червю всё больше — насколько долго это может продолжаться? Вечность?

— Нас — миллиарды, Климент? — эхом откликнулся я. — Сколько именно?

— Много, Антон. И самое главное — мы можем теперь обеспечивать процветание ценою всё меньших, и меньших жертв. Энергию обеспечивает нам запуск термоядерного синтеза, а системы фильтрации воды и воздуха требуют лишь немногое. Проектор позволяет создавать материю, которая практически не подвержена износу, и главная наша проблема — это постоянная потребность в продовольствии. Обо всём остальном заботится Корпус воспитателей, над которыми стоят надзиратели. Такие как я, или наши доблестные конвоиры. Кстати, мы прибыли, Антон. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо, — меланхолично ответил я, вставая на ватных ногах и чуть пошатываясь от нервов.

Эти люди — мои потомки, или потомки тех, чья память пребывает отныне во мне. Они говорят на моём языке. И их даже больше, чем было таких людей на Земле. Больше... на порядок.

А ещё — здесь будут жить мои дети. Хочу я этого или нет — это теперь тоже мой дом — моя новая Родина. Какая она есть... одна. Другой нет.

— Антон Захаров! Протяните руки в наручники. Пыль-пробуждённым, не прошедшим реморализацию, воспрещён доступ в Центр! Вас поведут отдельно. Молодой человек, тебя тоже касается... — это уже Артёму.

— Да, конечно. Пожалуйста, — медленно произнёс я, протягивая руки, вокруг которых быстро защелкнулись металлические браслеты.

Напоследок я встретил потерянный, понурый взгляд зелёно-голубых глаз Белки, и улыбнулся ей с уверенностью, которой внутри меня уже не было.

— Я ещё вернусь! — лихо скривив губы, я рассмеялся ей прямо в лицо, прежде чем меня увели.

Глава 15. Оборот колеса

Мой разум парил в кромешной безмолвной темени, где окружением ему были тесные стены, одетые пеленой. Внутри них были безликие пустоши мышиной расцветки, и только цветок, притихший в их сердцевине, вдыхал в Бездну жизнь. Тот цветок был — я, и тесные стены были для меня не темницей, не тюрьмой или клетью, но защитною крепостью, цитаделью.

Непроницаемая каменная стена — и хрустально-прозрачная, как новорождённого младенца слеза, пелена для меня. Отделённый ей от внешнего мира, я в тишине ожидал окончания бушующего снаружи шторма. Одетый кромешною теменью, как пледом на моих плечах, я скрывал средоточие своего разума в её струящихся складках.

Незрим, невидим, неудержим — недосягаем для взгляда — я всё же где-то ошибся, и стал видим другим.

— Я вижу тебя... Антон, — слова струились мне в уши неслышимым шелестом. Их шум отдавался мне в сердце. Говорящий не утруждал себя тем, чтобы разлепить себе губы — вместо этого, он прямо разговаривал с моим разумом. — Ты — крепость, Антон. Сухой и жёсткий, ты поток мыслей, а не гибкая ива. Я не могу тебя согнуть. Но я могу тебя сломать, если продолжать в том же духе.

Я закашлялся, с трудом размыкая глаза. Сквозь белёсую поволоку понемногу проступал силуэт, скрытый тенью, но с каждой секундой он обретал видимость, и вскоре я увидел его — человека, мужчину.

Он смотрел на меня, и я испытал, глядя в его глаза, дежа вю, словно я проходил через это бессчётное множество циклов. Чужие руки, глубокие неводы, погружённые в мой разум. Я помнил, словно сквозь сон, как я, разделённый на тысячу людей, сидел и так же смотрел в лицо телепата, призванного избавить меня от тягот и гнёта моей старой личности. Разлад в разуме, страда от ума — всё это, словно ластиком, соскоблит с лица Земли телепат — и очи его подопечного вновь глядят в светлый мир, где не видят теперь никакого зла.

Незнание — сладость и патока сознания, которое лишено детских травм и не помнит обид. Ум, который вопреки досужему вымыслу, получает свободу, и более не стеснён заблуждением. А желания... мечты — они одни на всех, и когда гнёт прошлых мыслей более не мешает их осознать — само собой рождается вдохновение. Вера.

«Это — чужие мысли? Мои?» — задумался я. Изнутри меня что-то поднималось, что-то странное. Как будто память тысячи людей нашептывала мне секреты, и я заново переживал весь их опыт. Повторял общие выводы. Приводил к общему знаменателю знания.

— В реморализации нет ничего плохого, Антон, — терпеливо вздохнул мужчина, наклоняясь над моим лицом, чтобы посветить фонариком мне в зрачок. Свет ослепил меня, и я слезящимися глазами заморгал, вызвав у собеседника удовлетворённую улыбку. — Что же, вижу, ты меня слышишь. Тогда давай сделаем перерыв