Сулеймана Великолепного при Мохаче в августе 1526 г., в результате которой бо́льшая часть венгерской знати, включая короля Венгрии Людовика II, пала на поле боя. Брат Карла, бывший «инфант Фердинанд», женатый на сестре Людовика, быстро принял корону Венгрии и попросил у Карла срочной помощи. Император ехидно ответил: «Разве ты не знаешь, что у меня уже есть один надоедливый турок, с которым мне приходится бороться?»[770] Этим «турком» был французский король Франциск I, в феврале 1525 г. потерпевший от императорских войск поражение в битве при Павии и попавший после нее в плен. Известие об этой победе ошеломило Карла, который «словно оцепенел», прежде чем «упасть на колени перед образом Богоматери, который он держал у своей кровати» и провести так «добрых полчаса»[771].

В этой невероятной победе Карл неизбежно увидел явный знак божественной благосклонности. До того как пришла эта новость, ему казалось, что его планы по закреплению контроля над Италией потерпели крах. Эти планы сложились летом 1522 г., когда герцог Карл III Бурбонский восстал против Франциска I после того, как последний объявил, что все владения Бурбонов должны вернуться к французской короне как наследство матери короля Луизы Савойской. Герцог немедленно переметнулся к Карлу, который обратился за советом к своему великому канцлеру Гаттинаре. Будучи наполовину пьемонтцем, Гаттинара всегда отстаивал идею, что Милан и Генуя являются ключом к власти Карла над Италией. Папа Адриан был полностью согласен с Гаттинарой в этом вопросе, но его смерть в сентябре 1523 г. грозила нарушить это единодушие: преемник Адриана, Климент VII, происходил из рода Медичи и едва ли сочувствовал интересам Габсбургов в Италии. В итоге Гаттинара убедил Карла назначить герцога Бурбонского своим генерал-лейтенантом в Северной Италии в надежде, что этот план понравится дяде Карла и его верному союзнику против короля Франции, Генриху VIII Английскому. Последний, однако, не проявил интереса, и это дало возможность Франциску I направить свои силы против герцога Бурбонского. Когда зимой 1524 г. он перешел через Альпы и спустился в Ломбардию, Венецианская республика и папа Климент VII дистанцировались от Карла и встали на сторону французского короля. Несколько недель спустя, в первые дни 1525 г., Генрих VIII последовал их примеру[772].

Неудивительно, что известие о победе при Павии показалось Карлу чудом. В официальном отчете, написанном гуманистом Алонсо де Вальдесом, секретарем Гаттинары, эта победа сравнивалась с победой Гедеона над мадианитянами, описанной в Книге Судей (7:17–22), и рассматривалась как прелюдия к «завоеванию Константинопольской империи и Священного города Иерусалима, ныне пребывающих под гнетом из-за наших многочисленных грехов». Таким образом, утверждал автор отчета, «как столь многие пророчествовали, при сем христианнейшем из государей весь мир может принять святую католическую веру, чтобы сбылись слова нашего Искупителя: будет одно стадо и один пастырь»[773].

Но теперь все эти надежды оказались под угрозой. Франциск I не только нарушил все свои обещания, данные Карлу по условиям подписанного 14 января 1526 г. Мадридского договора, но и вступил в дипломатические игры с Сулейманом. Действительно, именно французские посольства, отправленные в Стамбул во время пребывания Франциска в плену в Мадриде, убедили турецкого султана выступить против Венгрии. Поэтому, несмотря на ироничный ответ Карла своему брату, он ничуть не сомневался, что его главным приоритетом является прекращение наступления турок, которое представляло ужасающую угрозу для Австрии. Как сам император признавался уважаемому папскому нунцию Бальдассаре Кастильоне, он решил обратиться за посредничеством либо к Генриху VIII, либо к папе Клименту, чтобы достичь соглашения с королем Франции. По его словам, последний мог даже «забрать себе всю Испанию, если сочтет это нужным; ибо, чтобы победить турка, он теперь был готов отказаться от всего»[774].

Присутствие императора на заседании Совета по делам Индий, несомненно, было обусловлено этими неожиданно возникшими неотложными обстоятельствами. По совпадению, всего несколькими днями ранее Карл получил от Эрнана Кортеса весомый подарок в 60 000 золотых песо – эта сумма, как объяснял завоеватель Мексики в очередном длинном письме от 3 сентября 1526 г., намного превышала все то, что император имел разумные основания ожидать. Но конкистадор тем не менее выслал ее: «Из-за великой нужды, которую, как мы знаем, испытывает Ваше Величество»[775]. Кортес не знал о Мохаче, но его подарок едва ли мог оказаться для Карла более кстати. В результате император на радостях щедро вознаградил посланника Кортеса Франсиско де Монтехо.

В последний раз мы видели Монтехо во время его миссии в Испанию в 1520 г., куда Кортес отправил его с сокровищами, которые впоследствии так восхитят Дюрера в Брюсселе[776]. После того как корона решила отдать предпочтение Кортесу, а не Веласкесу, Монтехо был назначен алькальдом Веракруса[777]. В 1524 г. он вернулся в Мексику, где Кортес щедро вознаградил своего посланца доходными энкомьендами, после чего тот был отправлен обратно в Испанию с той самой партией золота в слитках, которая, как надеялся Кортес, обеспечит ему благосклонность императора[778]. Вскоре после того, как Совет закончил свои заседания, Карл согласился предоставить Монтехо капитуляцию на завоевание Юкатана. Документ был подписан 8 декабря 1526 г., когда Совет еще находился в Гранаде. Монтехо получил титулы аделантадо, губернатора и генерал-капитана с годовым жалованием в 250 000 мараведи. Естественно, ему было поручено соблюдать все положения ноябрьских постановлений 1526 г., почти дословно повторенных в капитуляции[779]. Но, несмотря на эту альтруистическую заботу о справедливости, мотивы как Совета, так и императора явно определялись надеждой на то, что они и впредь будут получать множество подобных даров в виде золотых слитков. Карл отчаянно нуждался в средствах. Как писал польский посол Иоганн Дантискус своему государю в 1525 г., «император посылает все деньги, которые попадают в его руки, своим армиям и потому вынужден терпеть крайнюю нужду»[780].

Как только Монтехо получил собственную капитуляцию, он занялся вербовкой сторонников. В июне 1527 г. он отчалил из Санлукар-де-Баррамеда на четырех кораблях, имевших на борту не менее 250 человек, нескольких лошадей, вооружение и годовой запас провизии[781]. Между тем, пока Монтехо направлялся на завоевание Юкатана, Кортесу пришлось столкнуться с одним из самых трудных своих противников. Это был Нуньо Бельтран де Гусман, уроженец испанской Гвадалахары. Родственники Гусмана сыграли важную роль в кастильской политике, поддержав Карла V во время восстания комунерос, и император быстро продемонстрировал этой семье свою благодарность. Сам Гусман вошел в число примерно сотни телохранителей Карла V; затем, в 1525 г., он получил возможность проявить себя уже в Новом Свете благодаря должности губернатора мексиканского региона Пануко. Спустя два года, совершив трудное плавание через Атлантику, он приступил к своим обязанностям. Едва прибыв на место, он принялся проводить политику порабощения коренного населения – столь же масштабную, сколь и жестокую. Несмотря на жалобы и начатое в отношении него расследование, звезда Гусмана продолжала восходить: в 1528 г. он стал президентом недавно созданной аудиенсии Новой Испании – учреждения, предназначенного для борьбы с коррупционным хаосом, воцарившимся в Мехико за время экспедиции Кортеса в Гондурас[782].

Выбор Гусмана был ясным свидетельством решимости испанской короны назначить чиновника с влиянием достаточным, чтобы, когда необходимо, противостоять Кортесу. Другими словами, этот человек должен был стать своеобразным ответом на распространившиеся обвинения, которые многочисленные враги Кортеса выдвигали против него при императорском дворе. К этому времени сам Кортес решил вернуться в Испанию, чтобы лично отстаивать свои интересы. Он прибыл на родину в мае 1528 г. в сопровождении 40 индейцев, среди которых было немало жонглеров, развлекавших еще Монтесуму, а также прочих знатных людей Теночтитлана и Тласкаллана[783]. Он обнаружил Карла в превосходном расположении духа. Император только что преодолел кризис, внушавший еще большую тревогу, нежели известие о битве при Мохаче. Отказ Франциска I выполнять свои договорные обязательства не только дестабилизировал положение герцога Бурбонского, имущество и доходы которого были конфискованы французским королем, но и привел к формированию так называемой