Коньякской лиги, в рамках которой Венеция, Флоренция, папа Климент VII и свергнутый миланский герцог Франческо Сфорца – за компанию с Генрихом VIII в качестве «покровителя» – встали на сторону французского короля в борьбе против Карла. В отместку герцог Бурбонский повел свои мятежные войска на юг, сначала во Флоренцию, а затем в Рим, где с 6 по 12 мая 1527 г. в ходе беспорядочной резни, которую многие европейцы сочли одной из наиболее ужасающих в истории, было убито до 10 000 мирных жителей, изнасиловано множество женщин и разграблены сотни церквей, дворцов и домов[784]. Неловкость ситуации состояла в том, что поначалу памфлетисты Карла писали о славной победе над вероломным папой; только после того, как стал ясен масштаб трагедии, люди императора попытались выгородить своего государя, утверждая, что во всем виноваты вышедшие из повиновения банды недисциплинированных наемников, преимущественно лютеран[785].

После того как репутация Карла в Италии получила такой удар, Франциск быстро понял, что его враг более уязвим в Неаполе, чем в Милане. Под руководством опытного полководца Оде де Фуа, виконта де Лотрека, французская армия численностью более чем 50 000 человек двинулась на юг из Ломбардии и в апреле 1528 г. осадила Неаполь. Затем, когда уже казалось, что все преимущества Карла V, полученные в результате победы при Павии, будут утрачены безвозвратно, ему улыбнулась удача. Генуэзский адмирал Андреа Дориа, на время осады предложивший Лотреку помощь в перехвате имперских припасов и подкреплений, решил перейти на сторону Карла V. Позже он объяснил свое решение тем, что был потрясен, увидев «постыдное обхождение» Франциска с генуэзцами. Когда Дориа выбыл из игры, осаждавшие Неаполь французы уже не могли рассчитывать на успех этого предприятия. Более того, вспышка чумы унесла жизнь Лотрека и множества его солдат, так что у французов не осталось другого выбора, кроме как сдаться. Затем Дориа направил свои галеры в родную Геную и в сентябре с триумфом прибыл в город. Впечатление от этой победы оказалось еще более ошеломительным, чем от победы при Павии. Как выразился Гаттинара, «она превзошла все наши надежды». Неаполь, все его королевство и Генуэзская республика были практически чудом и уже навсегда потеряны для Франции[786].

Таким образом, Карл мог себе позволить радушно принять Кортеса, обращаясь с ним как с принцем эпохи Возрождения и даже предложив ему сесть подле себя. Он пожаловал конкистадору титул маркиза долины Оахака, подтвердил его права на огромную энкомьенду с примерно 23 000 вассалов и утвердил его в качестве генерал-капитана Новой Испании, хотя и не назначил его губернатором, поскольку эта должность теперь была закреплена за Гусманом. В качестве утешительного приза Кортес был назначен «губернатором островов, которые он сможет открыть в Южном море», как до сих пор называли Тихий океан[787]. Карл также одобрил брак Кортеса с доньей Хуаной Рамирес де Арельяно, дочерью графа Агиляра и племянницей герцога Бехара, одного из самых влиятельных людей Испании. Примерно в это же время немецкий медальер, скульптор, художник и ювелир Кристоф Вейдиц сделал набросок портрета Кортеса – скорее всего, получив заказ по рекомендации польского посла Дантискуса. Явно не самое удачное произведение Вейдица, этот набросок тем не менее стал единственным прижизненным изображением завоевателя Мексики, которым мы располагаем[788].

Несмотря на все эти почести, очевидно, что Карл планировал стравить Кортеса с Гусманом и новыми правительственными учреждениями, недавно созданными в Новой Испании. Когда летом 1530 г. Кортес вернулся в Мехико, он обнаружил, что Гусман установил почти полный контроль над столицей. Для Кортеса это обернулось личным унижением: ему было отказано в доступе в его собственный особняк в Мехико, и он удалился в Куэрнаваку, как теперь называли Куаунауак, где построил дворец, который до сих пор украшает центр города. В отсутствие Кортеса Гусман провел исчерпывающее расследование его деятельности до, во время и после завоевания Теночтитлана. Это была обычная для любого высокопоставленного королевского чиновника процедура, но дело Кортеса оказалось гораздо более сложным из-за огромного количества его старых соратников, которых он разочаровал непропорционально скудным финансовым вознаграждением. Череда долгих расследований с участием множества свидетелей привела к целому ряду обвинений, начиная от незаконной спекуляции и необоснованных массовых зверств и заканчивая убийством его первой жены Каталины Хуарес. Свидетели не представили достаточных доказательств, чтобы осудить Кортеса, но без конца мусолили подозрительные обстоятельства своевременного исчезновения некоторых из его врагов. Не нашлось и достаточных доказательств, чтобы обвинить его в недопустимом обращении с туземцами, но рассказы о его действиях в Чолуле, как теперь называли Чололлан, и Тепеаке предполагали, что Кортес был подвержен приступам чрезмерной жестокости. Многим также было ясно, что маркиз, как все его теперь называли, был намного богаче, чем утверждал: не забыл ли он, случайно, о королевской пятине, причитавшейся короне со всей его прибыли[789]?

Вскоре до Кортеса дошло, что его амбиции в Новой Испании были обречены, едва он столкнулся с растущим интересом испанской короны к контролю над новыми территориями. Сосредоточение в его собственных руках настолько огромных владений выдавало стремление к такой независимости, которая в самой Испании была бы немыслима даже для самого могущественного аристократа. Вдобавок стремительное падение популярности Кортеса в Мехико и подозрения в его адрес, озвученные при имперском дворе, напомнили ему, что управление никогда не было его коньком. С другой стороны, даровав губернаторство над всеми островами, которые он «сможет открыть», Карл V предложил ему выход: возможность направить свою энергию туда, где она будет полезнее всего. Вскоре после своего возвращения в Мехико Кортес решил в полной мере воспользоваться полученными от короля привилегиями и отправился на поиски островов в Тихом океане. Потратив существенную часть своего состояния на попытки найти знаменитый пролив, открывающий путь к Молуккским островам, а затем и в Китай, Кортес обнаружил то, что он принял за остров, названный им Санта-Крусом. На самом деле это был Калифорнийский полуостров[790].

Тем временем Франсиско де Монтехо был занят на Юкатане. Его флот пришел туда прямо из Испании знакомым маршрутом до острова Косумель, жители которого уже хорошо знали испанцев. Оттуда экспедиция переправилась на материк, где конкистадоры основали поселение, которое Монтехо назвал Саламанкой в честь своего родного города. Местоположение было выбрано неудачно: «В пальмовой роще рядом с болотом, в наименее здоровом месте, которое можно было найти во всей округе»[791]. Монтехо быстро понял свою ошибку. В первые дни 1528 г. он отправился на север в поисках лучшего порта. В Мочи и Бельме кастильцев приветствовали дружелюбно настроенные касики, а на самом северо-востоке полуострова Монтехо был впечатлен Конилом, большим поселением с примерно 500 строениями. Оттуда через Качи и Синсимато он двинулся в Чауаку. Последняя оказалась очень привлекательным местом, где имелись пруды с чистой водой, искусственные каналы и храмы классического периода майя. Монтехо и его людей приняли хорошо, но вскоре выяснилось, что они попали в ловушку. На следующее утро они проснулись и обнаружили, что город опустел. Окружившие поселение местные индейцы начали ожесточенный обстрел из луков. С помощью лошадей и своего более мощного вооружения испанцы отразили нападение и двинулись к Аке, где отбили еще одну атаку и продолжили путь через Лоше в сторону Кампече. Примерно в этот момент Монтехо разделил свои силы на два отряда. Один должен был пойти в процветающий порт Четумаль через внутреннюю часть полуострова, тогда как Монтехо и примерно 60 оставшихся с ним испанцев вернулись в Саламанку с ее нездоровым климатом. Оттуда они двинулись на юг к заливу Асенсьон и в Четумаль, где встретили Гонсало Герреро, товарища Херонимо де Агиляра, который предпочел ассимилироваться в туземной среде, украсил свое тело пирсингом и татуировками, а также женился на местной женщине, родившей ему нескольких детей. Несмотря на благочестивые увещевания Монтехо, Герреро остался тверд в своем решении не возвращаться к испанцам. Затем в Четумаль подоспел второй отряд,