— М-м, да… — поднял я взгляд. — В общем, ты остаёшься?

— Да.

— И-и-и… э-э-э… — наклонил я голову набок. — С чего ты так громко поливала меня дерьмом?

— Я не поливала тебя… говном, — скривилась она. — Просто вдруг ни с того ни с сего мне захотелось излить душу.

— Это никак не похоже на тебя.

— А ты не можешь быть тактичным.

— Могу, просто не видел тогда смысла.

— Это было оскорбительно.

— Что? Что именно? — не понял я.

— То, как ты упомянул моих родителей, — ответила она.

— Не, ну а хуле. От чего они-то умерли, ты не расскажешь?

Пять секунд тишины.

— Почему со мной ты не можешь вести себя хоть чуточку тактичнее? — с грустью спросила Уонка.

— Я сама тактичность, прошу заметить. И…

— Нет! Ты не можешь себя держать в руках, когда всегда делаешь так, как вздумаешь, даже не считаясь с тем, о чём думаю я, — приставила она левую ладонь к своему сердцу, поддавшись вперёд.

— Вот что именно тебе не нравиться?

— То, что мы под их окнами ругаемся! — указала она правой рукой на окно второго этажа, откуда вырисовывались две тени, и посмотрела на меня. — Может отойдём?

— Отойдём!

Кивнул я, и под сопровождением дёрганной Уонки, которая держала меня под локоть, компенсируя каждый мой неровный шаг, словно опора, дошёл до некой опушки.

— Так что тебе не нравиться-то? — задал я вопрос, когда мы встали друг напротив друга; Патрик был для меня своеобразной опорой, на которую я наполовину расслабился.

— Твоя тактичность! Почему, когда ты общаешься с другими людьми, то ведёшь себя при разговоре вежливо, уважительно, соблюдая все морально-нормальные принципы, а при разговоре со мной, даже при обращении, ты вкатываешься в максимализм, интерпретируя свои предложения так, словно не питаешь ко мне каких-либо чувств, да даже симпатии таковой не ощущается.

— Я питаю любовь к тебе, — попробовал я её приобнять, однако встретил отказ. — Ладно… Я не знаю, что такое любовь, и я не знаю, что надо делать.

— Ты… не знаешь? — крайне удивилась Уонка моим словам.

— Да. Это правда, — отвёл я взгляд. — Я в принципе плохо разбираюсь в чувствах людей и в том, что правильно делать в каких-либо ситуациях, связанных в социальном аспекте.

— И манеры значит, для тебя будто маска.

— Да, как маска, — кивнул я. — Надеваю её, в случае если не хочу открываться конкретным индивидуумам. Например, при тебе её нет, потому что я желаю быть для тебя искренним, без каких-либо всяких там притворных масок или наборов отдельных действий.

— Это… сложный случай, — пробормотала она, смотря в пол, а после подняла взгляд. — И как? Хочешь бороться с этим?

— Нет. Ни сейчас, ни раньше, ни потом. Прожив двадцать пять лет, существуя во Вселенной как представитель человеческого рода, я понял, что есть вещи, которые не меняются, а если и меняются, то долго, скрупулёзно, затратно и очень неэффективно. Грубо говоря, я такой, какой есть, и я в корне никогда не изменюсь. Да, может быть, стану немного добрее… обзаведусь какой-никакой толерантностью к тому, что претит и отталкивает, однако всё равно останусь тем, кем был изначально — аморальным ублюдком, который не сожалеет и не раскаивается.

Эпилог второго тома

Глава 63

— Но ты не… — она одёрнула себя на половине пути к тому, чтобы коснуться моей щеки. — Для меня ты всё равно будешь другим. Может с небольшими прикрасами, возможно далеко от правды, но ты всегда будешь для меня иным. Отличным от того, кем ты себя видишь.

Это… растопило моё сознание, словно в нём на протяжении четверти стандартного века был многовековой лёд. Даже её признание во взаимности не было настолько тёплым, чем это.

На порыве эмоций я не нашёл ничего лучше, чем спрятать их в импровизированный мусорный бак, сев на металлическую крышку. Сейчас мне требуется вести себя прилично, без каких-либо проёбов.

— Когда мне было четырнадцать мои родители умерли за неуплату долгов одной из банд, которая “крышевала” над нашим районом. Они никогда не задерживали оплату налогоплательщикам этого сектора… — она горько выдохнула. — После смерти мамы с папой примерно в тот же месяц сгорел дом престарелых, куда перевели с дома полгода до этого бабушку с дедушкой… От них остался лишь пепел, растворившийся вместе с дождём…

Она взглянула на видимую часть половины естественного спутника.

— Я долгое время жила под крышей дяди вместе с тремя младшими братьями и одной старшей сестрой. Первому одиннадцать, второму семь, третьему всего два. Дядя много пил после работы на заводе, поэтому нам приходилось всегда остерегаться его, прятаться в одной комнате. Мы с сестрой много работали, чтобы прокормить братьев. Она без выходных с утра до глубокой ночи подрабатывала официанткой и барменом. Я же из-за возраста не могла найти подходящую работу со свободной вакансией. В Алом Секторе дети до шестнадцати, как ты помнишь, не могут работать. Поэтому я врала сестре, что раздаю листовки, когда сама клянчила со слабых бумажные купюры вместе с “подружками”. Деньги были большими, однако для нас пятерых их никогда не хватало.

— Именно тогда ты и познакомилась с картелем?

— Не тогда, немного позже, — поправила она догадку. — Вечером одного дня дядя впал в безумие. Он упрекал нас в том, что мы виноваты в смерти его брата и его жены, что именно из-за нас сгорели его родители, что мы, кратко говоря, являлись главным катализатором его проблем. Полностью накаченным кокаином и алкоголем, он достал из сейфа под своей кроватью пистолет и начал без разбору убивать нас. Сначала умер второй брат, после первый. В третьего же пуля угодила в шею… Тогда я думала, что ранение не страшное, что ещё есть время перевязать, как только удастся сбежать. Моя сестра была сильно ранена, из её живота лилось много крови… Мы не пытались сопротивляться, даже попытки не совершали. Я взяла третьего брата на руки и выпрыгнула в окно со второго этажа на навес подъезда. Он обвалился, но смягчил падение. Сестре повезло меньше — она приземлилась головой об бетонный тротуар. Я упала в обморок. К тому времени из границ спального района выли сирены. Полиция, скорая… К моменту приезда последних мой последний живой брат умер от потери крови — это первое, что я услышала после пробуждения в палате главной больницы города.

Она сделала небольшую паузу. Я лицезрел, как нечто блестящее скапливалось в уголках её глаз.

— Оставшись абсолютно одной, меня перевели в приют для подростков. Я продолжила ходить в ту же школу, но уже перестала досаждать слабым