газету Die Welt, которую начали печатать в британской зоне оккупации в 1946 году. Даже в советской зоне всем легальным политическим партиям — социал-демократам, христианским демократам и либеральным демократам — на первых порах позволялось издавать свои газеты при условии, что они будут публиковать определенное количество материалов, предоставляемых оккупационными силами[559]. Эти и другие издания выступали реальными конкурентами газет, спонсируемых советскими властями, таких как Tagliche Rundschau, голоса Красной армии в Берлине, и Berliner Zeitung, выходившей над началом Херрнштадта и некоего полковника Красной армии[560]. Позднее, однако, независимым газетам пришлось столкнуться с проблемами. Так, Neue Zeit, газета христианских демократов, за политическую несдержанность была наказана снижением тиража (власти контролировали все запасы бумаги). Das Volk, газета социал-демократов, слилась с газетой коммунистов Deutsche Volkszeitung, преобразовавшись в Neues Deutschland, официальный орган коммунистической партии Восточной Германии с 1946 года вплоть до прекращения ее выхода. Это издание поначалу также редактировал Херрнштадт.

Но в отношении радио все было по-другому. Даже если его предвзятость скрывалась, а отношение к «иным мнениям» поначалу казалось более терпимым, чем в последующие годы, радио Восточной Германии с самого своего основания выступало прокоммунистической и просоветской монополией. Позже Мале вспоминал, что «в понимании ЦК радио было призвано играть непосредственную, действенную и организующую роль в преобразовании немецкой жизни». В 1945–1946 годах радио оставалось наиболее доступным для населения видом СМИ[561]. Рабочие, крестьяне и прочие граждане слушали его, особенно в период нехватки печатных изданий, и потому коммунисты намеревались использовать его в своих целях.

Первоначально им это удавалось. В Берлине радио сразу же обрело особый статус; его воспринимали как единственную «немецкую» власть в городе. По мнению многих, это был уникальный публичный голос, говорящий по-немецки, причем не только в столице, но и в стране в целом. Престиж радио в глазах общества был настолько высок, что за пять лет существования радиостанции немцы отправили в редакцию тысячи писем с вопросами, затрагивающими буквально все — от советской внешней политики до цен на картошку. Некоторые хотели больше классической музыки, другие, напротив, просили сократить ее объем. В письмах были похвалы: одному слушателю понравилась программа о Гёльдерлине, а другой с удовольствием послушал передачу о немецких сказках, но и недовольства было достаточно. Послания, зачастую начинавшиеся со слов «Дорогое радио», порой оказывались предельно откровенными. Десятки людей хотели узнать, когда их сыновья, мужья и братья вернутся домой из советских лагерей. А после передач, посвященных этой теме, слушатели сетовали на то, что радиожурналисты представляют слишком радужный портрет немецких узников, большинство из которых «возвращаются из России раздавленными и больными»[562].

Следуя советской практике, радиостанция регистрировала все письма, выясняя, какие темы наиболее волнуют аудиторию (скажем, в июле 1947 года в 232 посланиях выражалось беспокойство по поводу нехватки продовольствия), и скрупулезно подсчитывая, увеличивается или сокращается количество «негативных» писем[563]. По крайней мере в первые два года сотрудники радиостанции пытались откликаться на самые насущные запросы слушателей и убеждать их в том, что в коммунистическом «завтра» жизнь будет счастливее и радостнее.

По-видимому, самой известной попыткой мягкого навязывания коммунизма радиоаудитории стала авторская программа Маркуса Вольфа «Вы спрашиваете — мы отвечаем». В течение нескольких месяцев, с 1945 года, Вольф в прямом эфире отвечал на письма, присылаемые немцами в редакцию. И хотя достававшиеся ему вопросы были самыми разнообразными, а ответы на них требовались самые конкретные («что будет с Берлинским зоопарком?»), ведущий, используя навыки, приобретенные в школе Коминтерна в Уфе, под все свои ответы подводил идеологическое звучание. Во время радиопередачи 7 июня, например, он с энтузиазмом ответил слушателю, признавшемуся, что он восхищен энергией и духом Красной армии, поскольку «нам всегда внушали, что в России не ценят тех, кто выделяется из общего ряда». По словам Вольфа, «те, кто верит в сказки о том, что в СССР повсюду царят посредственность и серость, пали жертвами геббельсовской пропаганды», ибо нигде «творчество рабочего» не поощряется так, как в советской системе.

Другая слушательница интересовалась, можно ли рассчитывать на то, что в Германии появятся еще какие-то продукты, помимо тех, которые распределяются по карточкам. Вольф сначала напомнил, что «мы не голодаем» — и в этом плане немцам даже повезло. Затем заявил, что «все трудности будут преодолены с помощью Красной армии», а в конце заверил, что «городской совет делает все возможное, обеспечивая закупки овощей и прочих продуктов для берлинцев». Даже вопрос о зоопарке был использован, чтобы напомнить слушателям, какое жалкое существование он влачил в последние дни гитлеровской тирании. Впрочем, по словам ведущего, и зоопарк, вне всякого сомнения, ждет светлое будущее: ведь там еще осталось около сотни животных, включая слона, восемнадцать обезьян, двух гиен, двух молодых львов, носорога, четырех экзотических буйволов и семь енотов[564].

В ответах Вольфа коммунизм редко восхвалялся напрямую, а марксистскую идеологию ведущий не использовал. Но почти в каждом комментарии превозносились Красная армия и советская система, выгодно сопоставлявшиеся с их немецкими эквивалентами. И подспудно во всех ответах содержалось обещание того, что жизнь, которая при нацистах, и особенно в последние дни войны, была невыносимой, теперь быстро начнет улучшаться.

В других программах проводилась аналогичная линия. В конце 1945 года некий радиокорреспондент, командированный в Саксонию для изучения «настроений молодежи» в регионе, нашел множество обнадеживающих признаков новой реальности. Бывшие члены гитлеровских молодежных союзов делились с ним радостью по поводу того, что им больше не нужно «вскидывать руку в нацистском приветствии». Все были рады окончанию войны. Школы еще не открылись, жизнь была трудной, но репортер предсказывал молодым людям «свободное и прекрасное будущее». Слово «коммунизм» при этом не упоминалось[565]. Другой репортер посетил Заксенхаузен, сделав по-настоящему ужасающую передачу о последних днях этого лагеря. И хотя в конце в адрес красноармейцев звучали благодарственные слова, в этой радиопередаче также не содержалось ничего особо идеологического[566].

Но с течением времени тон берлинского радио начал меняться. После столичных муниципальных выборов 1946 года, в ходе которых коммунисты Восточной Германии потерпели первое серьезное поражение, пропаганда сделалась более жесткой, а коммунистические симпатии комментаторов стали более явными. Перемену незамедлительно уловили радиослушатели, отразив ее в своих письмах. «Дорогое радио, — писал один из них в 1947 году, — вы постепенно становитесь скучными. Ваши вечерние программы начинают повторяться». Другой слушатель жаловался на резкость языка, используемого журналистами: «Можно подумать, что слушаешь московское радио».

Отчасти новый тон был инспирирован советскими офицерами, которые работали вместе с персоналом радиостанции. Вплоть до 1949 года они читали (и подвергали цензуре) тексты, предназначенные для эфира, а также глубоко вникали в финансовые аспекты деятельности станции, которая