на ранних этапах получала огромные субсидии. В 1945–1946 годах радио должно было запрашивать разрешение советских чиновников на прием новых сотрудников, производственные траты, координацию новостной политики с газетами[567]. Причем в этом не было никакого секрета: в ходе торжественных мероприятий Мале постоянно делал реверансы в адрес советских коллег. Как он заявил на одном из приемов, организованных для сотрудников радиостанции, «для нас большая честь благодарить советских друзей и особенно маршала Жукова». Он также напомнил хозяевам, что радио является «одной из главнейших культурных институций в советской зоне», и убеждал советскую администрацию и впредь опекать его как можно теснее: радиожурналисты «нуждаются в частых встречах со своими друзьями и влиятельными попечителями»[568].

Но непопулярность коммунистической партии среди немцев в целом и берлинцев в частности начала в конце концов беспокоить Мале и его немецких сослуживцев. К 1946 году их радиостанции пришлось напрямую конкурировать с Радио американского сектора (Rundfunk im amerikanischen Sektor — RIAS), которое готовило более живые новостные программы и, что более важно, транслировало лучшую музыку. По мере того как берлинское радио начало уступать западным соперникам, а коммунисты Восточной Германии стали осознавать, что жизнь на западе Германии налаживается быстрее, чем на востоке, в руководстве радиостанции разворачивалась внутренняя дискуссия, продолжавшаяся потом многие годы. В центре обсуждения был единственный вопрос: как овладеть массами?

Одним казалось, что станция стала слишком элитарной, утратила связь с партией и не очень хорошо понимает, чего хотят от нее «массы». «Мы требуем от масс, чтобы они слушали наши передачи, — заявлял некий партийный журналист в ходе внутренней дискуссии, — но слушаем ли мы их сами?» По его словам, радио должно быть «народным рупором». Многие соглашались с тем, что в эфире должны чаще звучать голоса «простых людей», а партийные речи, напротив, надо сократить. Сотрудники также понимали, что аудитория, присылающая в редакцию письма, считает передачи скучными, и опасались, что это было правдой. В состоявшемся в 1948 году обсуждении вопроса, как помочь партии в продвижении первого двухлетнего плана, некоторые комментаторы доказывали, что просто трансляцией речей Ульбрихта ограничиваться нельзя: «Чтобы слушатели не скучали, радио должно научиться рассказывать о плане в живой и увлекательной манере». Эту задачу поручили лучшим репортерам, которым предстояло интервьюировать рядовых граждан о том, как план будет воплощаться в жизнь. В другой дискуссии, посвященной театральным постановкам, сотрудники радиостанции констатировали, что «драматургам и сценаристам нужно уметь создавать живые и реалистичные постановки из материала, который зачастую бывает очень сухим». Им необходимо также сочетать художественные приемы с идеологией, и «особая миссия радио состоит в том, чтобы воспитывать все больше способных на это писателей»[569].

Не все, впрочем, соглашались с этим. По мере того как популярность коммунистической партии падала, на радио, в партии и в штаб-квартире советского командования все громче звучала другая точка зрения. Советские офицеры, курировавшие культурную политику, отмечали, что комбинация идеологии и культуры работает не всегда: так, они обратили внимание на то, что во время одной из подготовленных ими «культурных недель» люди приходили слушать музыку, но игнорировали лекции[570]. Им казалось, что попытки облекать идеологию в облегченную форму просто убивают ее. Некоторые настаивали, что долгие трансляции официальных речей, какими бы скучными они ни были, должны оставаться в репертуаре радио. А иначе как граждане узнают своих вождей? Общее заключение было таково: идеологии должно быть больше, а не меньше — и на радио, и повсеместно.

В Польше советским войскам не удалось захватить такую же радиостанцию, как в Берлине, поскольку здесь просто не осталось радиостанций. К концу войны во всей стране невозможно было отыскать годное радиовещательное оборудование, ибо большую его часть конфисковали нацистские оккупанты. Польское радио ушло из эфира в сентябре 1939 года под звуки ноктюрна до-диез минор Фредерика Шопена в исполнении Владислава Шпильмана, по автобиографии которого был снят потом фильм «Пианист». 8 августа 1944 года, после начала Варшавского восстания, передачи на короткое время возобновились. В течение двух месяцев радио Вłyskawice («Молния») Армии Крайовой героически выпускало четыре радиосводки ежедневно, рассказывая о военных событиях, а также о литературе и культуре. Но в первую неделю октября, когда повстанцы капитулировали, трансляции прекратились.

Окончательно радио вернулось в Польшу вместе с советскими солдатами. Радио Pszczołka («Пчелка») начало вещание на советском оборудовании из железнодорожного вагона, размещенного неподалеку от Люблина, 11 августа 1944 года. Затем вместе с Красной армией радиостанция вошла в город, разместившись в частной квартире на улице Шопена. Под студию была отведена гостиная, а вторая комната использовалась как приемная днем и как спальня для дикторов ночью. Первые радиопередачи, которые неизменно шли в прямом эфире, состояли из постоянно обновляемых военных сводок, предназначенных преимущественно для войсковых командиров и партизан, имевших, как предполагалось, радиоприемники. В освобожденных городах — Люблине, Жешуве и Белостоке — установили также уличные репродукторы, позволявшие людям слушать радиопередачи на городских площадях и в других публичных местах. Вскоре в радиопрограммах зазвучала и музыка, которая в прямом эфире исполнялась музыкантами, бежавшими в Люблин после провала восстания в столице[571].

Как и в Германии, в Польше многие первые радиожурналисты были коммунистами. Эти люди не пользовались такой известностью в советских военных кругах, как руководители нового берлинского радио, но в Польше той поры вообще оставалось мало коммунистов. Вильгельм Биллиг, первый директор Польского радио, был инженером, вступившим в партию до войны. Позднее он возглавил Польское агентство ядерных исследований, а намного позднее помогал антикоммунистам из «Солидарности»[572]. Поначалу все новостные выпуски, передаваемые на волнах Польского радио, готовились сотрудниками отдела пропаганды Люблинского временного руководства и только потом шли в эфир.

Некоторые из первых сотрудников попали на радио случайно. Стефания Гродзенская, позднее ставшая известной актрисой и писательницей, впервые в жизни увидела микрофон 2 сентября 1944 года и уже на следующий день сделалась диктором Польского радио. В своих мемуарах она описывает первые недели в Люблине, наполненные импровизациями: «На улице Шопена вместе с дикторами работали несколько техников. Наибольшей популярностью пользовался один инженер, который жил в деревне неподалеку от города и ежедневно приезжал оттуда на работу. Своей славой он был обязан большой бутыли с самогоном собственного приготовления, которую неизменно приносил с собой. К горлышку были привязаны блокнот с авторучкой и кружка. Каждый, кто желал выпить, записывал на листке свое имя и количество выпитого — например, „Сикорский, полкружки“. В день выдачи зарплаты этот добрый человек пристраивался с записной книжкой у кассы и собирал с нас дань»[573].

Как сообщалось в летописях коммунистической эпохи, первые месяцы работы были героической страницей в истории Польского радио. «По