— Потапов, — сказала Маруся, тяжело дыша, — или ты сейчас жеуберешься из моей квартиры, или я вызываю милицию и телевидение. Будет тебезавтра статья в “Коммерсанте” — блеск!

Никто и никогда не разговаривал с Потаповым таким тоном.Никто и никогда не угрожал милицией и еще — телевидением. Никому и в голову неприходило распахивать дверь, чтобы он побыстрее убрался вон. Никто — тем более“барышни”, как называла окружающих его девиц мать, — не решился бы сказать прометро.

С тех самых пор, как Дина Больц застала его рыдающим зашколой, Митя Потапов очень боялся попасть в смешное положение. В такое, изкоторого ни за что не удастся вывернуться достойно и красиво. Когда всем сразустанет ясно, что он просто трус, жалкая личность, никто. Он не прощал никого изтех, кто даже случайно ставил его в неловкое положение, избавлялся моментально,безжалостно и навсегда.

Сейчас он уедет. Он не станет вытаскивать свой костюм изшкафа, в котором висели и лежали маль-чишкины вещи, чтобы не показаться ещеболее нелепым. Он уедет в джинсах и майке, как есть.

Ничего. Переживем. Черт с ней.

Завтра он о ней и не вспомнит. Что он напридумывал? Зачем?!Ее собираются убить, и никто, кроме него, защитить ее не сможет. Кому онанужна?!

— Митя.

Он обернулся. Рука, коснувшаяся его голого предплечья, былахолодной и влажной, как лягушачья лапа.

— Что тебе нужно?

— Митя, прости меня, пожалуйста, — скороговоркой забормоталаона. — Митя, дело совсем не в том, что ты меня раздражаешь. Я, правда, оченьтебя боюсь. Очень. И я не знаю, зачем ты ко мне ездишь. И я не знаю, когда тебенадоест и ты перестанешь ездить. Ты бы лучше сразу сказал. Ты меня нервируешь.И еще, я плохо себя чувствую, и мне стыдно, что я такая кляча, в халате, вбинтах, с немытой головой, а ты вынужден на меня смотреть.

Потапов действительно смотрел на нее во все глаза. Непотому, что был вынужден, а потому, что изумление в данный момент перевешиваловсе остальные чувства.

О чем она говорит?! При чем тут немытая голова?! Потаповпроводил с ней каждый вечер и даже под угрозой расстрела вряд ли смог бысказать, какая именно у нее голова или цвет глаз, к примеру.

Нет. Пожалуй, про глаза он наврал.

У нее были изумительные глаза. Странного цвета — какприсыпанный тонкой пудрой шоколад. Как конфета “Трюфель”. Как шерсть самогопервого, самого главного потаповского медведя. Потапову было три года, когда отецпривез этого медведя из Риги. Тогда там продавали немецкие игрушки. И не было вжизни трехлетнего Потапова большей радости, чем гладить плотную кофейнуюшерсть, и нюхать ее, и тереться о нее щекой.

У нее точно такие же глаза, но об этом нельзя было думать.

— Вот что, Маня, — сказал он быстро, заглушая собственныемысли, — давай так. Если сейчас ты говоришь мне, чтобы я уехал, я вызову машинуи уеду. И не стану больше тебя беспокоить. Если ты этого неговоришь, мы предаемвесь инцидент забвению и больше к этому не возвращаемся. Согласна?

Он министр и политик. Он совершенно точно знал, что делал.Так, по крайней мере, казалось Марусе.

Выбор был трудный.

Он уедет и не приедет больше никогда. “Не станетбеспокоить”, как будто все дело в беспокойстве! Она останется одна, и все еенадежды лопнут от звука захлопнувшейся за ним двери.

Нет, одна она не останется. С ней будут Федор и Алина. Каквсегда. С ней просто не будет Потапова. Ну и что?

Ничего. Его не будет в ее жизни, только и всего. Как не былонеделю назад. И месяц назад. И год. Она прекрасно обходилась без него — без егоюмора, цитат из книг, ненавязчивого запаха одеколона, фальшивого пения накухне, без его немножко неловкой заботы, длинного носа, которым он смешносопел, когда злился, без кофейных зерен в хохломском бочонке — он высыпал зернав солонку, заявив, что в пакете кофе “задохнется”.

Обходилась же?

И дальше обойдется.

Зачем он втягивает ее во что-то совершенно невозможное,лишнее, усложняющее ее и без того трудную жизнь!

— Маня, — позвал Потапов.

Она молчала. Он раздражался.

— Ну?

— Митя, прости меня, что я так на тебя напала…

— Я не об этом. — У него был холодный властный голос, ранееею не слышанный. — Что мы решаем?

Решаем! Как будто она на самом деле могла что-то решить! Какбудто ее решение имело значение! Как будто это не было очевидно.

— Митя, я совсем…

— Маня, не скули.

Он поднялся с дивана, оказавшись вдруг очень высоким,неожиданно высоким.

— Митя, — пугаясь собственной храбрости и — еще больше! —того, что он сейчас уедет, выговорила она, — я не хочу, чтобы ты уезжал.Прости, если я тебя обидела. Да еще дверь открыла…

— Да, — помолчав, сказал Потапов, — на дверь мне еще никогдане указывали.

Самое главное было произнесено, выбор сделан, и оба ониотлично понимали, что это за выбор.

— Сядь. — Потапов поймал ее за холодную лягушачью лапу ипотянул на диван. Переступив ногами, Маруся неуклюже приткнулась рядом с ним.Ладонь быстро согревалась в его длинных сухих пальцах. Маруся понятия не имела,что нужно чувствовать, когда мужчина держит ее руку.

Восторг? Смятение? Предвкушение?

Она ничего не чувствовала, кроме неловкости.

И ладонь у нее потная, ему неприятно, наверное.

Подумав об этом, она осторожно вытянула руку. Потапов ничегоне заметил или сделал вид, что не заметил.

— Маня, — сказал он и неизвестно почему поморщился, — я нехочу никаких душеспасительных бесед и разговоров на тему “Зачем тебе этонужно?” или “Что потом?”. В меру своих сил я пытаюсь тебя защитить. На этомпока и остановимся. Не надо меня подгонять и провоцировать.

— Я и не думала тебя подгонять, — промямлила Маруся.

Господи боже, о чем он? Куда она его подгоняет? На что онаего провоцирует?

— Будем жить, как в пионерском лагере. Девочки налево,мальчики направо. И честное слово, — тут он улыбнулся, — мне совершеннобезразлично, чистая у тебя голова или нет.

Он хотел ее утешить, но она, наоборот, напряглась и даже какбудто отстранилась. Почему, черт побери?!

Кто сказал, что мужчины и женщины произошли от одной и тойже обезьяны? Обезьяна, от которой произошли женщины, уж точно былаоткуда-нибудь с Плутона. Мужики, ясное дело, начались от простых земныхпарней-орангутанов.