— Тебя чем это шандарахнуло? Главпочтамт бомбили? — отдышавшись от смеха, я сквозь слёзы уставился на приятеля.

— А у тебя вообще мозги имеются? — заорал Яшка. — Ты не видишь, что я не прикидываюсь?

— Костыль-то зачем? Ты же не хромаешь, — не унимался я. — Что за маскарад? Передо мной оправдываешься?

— Чего? Вот чучело без чувств и сердца!

— Это мне перевязываться следовало. Задал вчера жару Мигульский.

— Влад, — только что не застонал Яшка. — Я серьёзно. Если перед тобой живой ещё человек, то это чистая случайность. Знаешь, куда я влип?

— Ну, ну, — попридержал я его, — не увлекайся, ты опять переигрываешь.

— Нам обоим к Ивану Алексеевичу идти надо. Тут такое разворачивается!..

— Хорош дурить, — я для верности встряхнул приятеля так, что он забыл про костыль, оставив его у меня в руках. — К Ивану меня больше не заарканить. Если нарисуемся ему ещё, это будет наш последний выход. Рассказывай лучше, что стряслось.

И он мне рассказал. Я поначалу и слушал-то его вполуха, больше ради того, чтобы сразу на вранье поймать, но потом понял, что фантазиями это не назовёшь, от его слов попахивало серьёзными вещами.

— Я когда увидел эту паскуду, медсестру из прихожки, которая чуть нас не сбила с ног, что-то внутри ёкнуло, — начал Яшка.

— Ты без чувств, — погрозил я приятелю кулаком. — Ты одни факты мне.

— Факты впереди, а тогда всё на уровне подсознания, — возмутился Яшка.

— Но всё же не увлекайся.

— Я за ней и двинул. Больно она вольготно шлялась, будто кого поджидала.

— А мама по телеграмме?

— Кончай! — дёрнулся Яшка. — И не подвела меня интуиция. На углу к ней тип подвалил. Импозантная личность! Она против него сущая ворона облезлая. В шляпе, с бородкой рембрандтовской. Ну, офицер с картины! Как это?..

— Дозор гвардейцев, — подсказал я (Яшка сам рисует здорово и по голландской школе открытки собирает с их картинами. Как он в юридический-то угодил?).

— Бородка прямо его! Ты же знаешь, у меня глаз!

— Ладно, ладно, ты ближе к теме.

— Они, значит, потёрлись на углу — и в кафе. Я просёк, что разговоры у них серьёзные, и за ними. Ну, пристроился к столику рядом. А это — стекляшка, там только кофе и только стоя. Больше трёх не уместится. Но мне повезло, я один, без сахара заказал.

— Ты без деталей, трепач. А то до утра тебя слушать придётся.

— И не пожалеешь.

— Давай, давай.

— Разговор у них — сразу не понять. Она его всё облизывает, как кошка, только словами. А он нос вверх и в сторону. Ну, селёдка протухшая, какой с неё навар…

— Слушай, Яшка, ты кончай со своими эпитетами! — не вытерпел я. — Ишь, художественный вкус!

— Я врубился, когда он голос на неё повышать начал. Вроде интеллигентная наружность, а тут почти заорал и чуть не матюгами. «Тебя что, — говорит ей, — опять не хватило на пустяшный укол?» А она ему: «Альфред, дорогой, — не подпускает он! И с таблетками то же самое. Сама видела, как он их выбросил».

— Чего-чего?

— Вот и я! — Яшка возликовал. — Но, видно, переусердствовал. Они оба вокруг обернулись. Словно испугались. А мы в стекляшке впятером. Мамаша ещё с девчонкой, чаем её потчевать зашла. Ну они и дёру. Не то, чтобы я их насторожил, расплатились, а за дверями оба в разные стороны. Я выбирать не стал, за вороной той потихоньку погрёб. И она не торопится. Оглядываться начала, тут я думаю, пора смываться, раз такое дело. Мы уже улицы три намотали, она словно водить меня начала, что-то просекла словно, и вдруг пропала в подворотне.

Яшка замолчал, виновато на меня глянул.

— Ну? Чего? Попался на крючок? — мне уже ясно стало, откуда у Яшки на глупой его башке повязка появилась. — Карась-следопыт!

— А ты бы что сделал?

— Хватит и того, что тебе ноги не переломали, — вспомнил я про липовый костыль. — Чего это ты костыль-то прихватил? В травмпункт небось бегал?

— Ну знаешь! Если тебе не интересно… А в травмпункте я не был. Меня «скорая» в больницу возила. Между прочим, подозрения были на сотрясение головного мозга.

— Обошлось?

— Обошлось.

— Ничего. Я думаю, последствия ещё проявятся. Ты же у нас стометровку быстрее всех пролетал! Не мог удрать?

— Их там человек пять было. А у одного финка. И эта, падаль чёрная!

— Как же ты жив остался? — я по инерции ещё издевался над бедным Яшкой, но мне уже по-настоящему было его жаль.

— Даже не знаю. Когда свалили, я голову и живот старался уберечь, а тут свист сумасшедший. Народ набежал, подворотня проходной оказалась.

— Да, Яшка, влип ты… Раз в больнице был, тебя там зарегистрировали. Теперь обязательно Мигульскому сообщат.

— Не сообщат.

— Почему?

— У меня паспорта-то не было, а адрес я им наврал, вместе с фамилией.

IX

Мы долго ломали головы, что же нам дальше делать. Ситуация становилась тупиковой. Игры, шутки, фантазии кончились. Яшку, как ни крути, чуть не убили. Во всяком случае, собирались проучить и дали понять, чтобы мы не совали нос в чужие дела. Нам надо было принимать решение. Хотим мы или не хотим, а истории этой следовало давать официальный ход. Она становилась уже не нашей личной забавой или болячкой, а задевала интересы многих. И прежде всего…

Чем дальше, тем, как говорится… А дальше не хотелось и думать.

«Надо куда-то идти заявлять!» — решили мы оба.

И пошли к Деду.

X

Я, будь моя воля, в это заведение в жизнь ни ногой, но Яшке выпало другое поручение, и я поплёлся один. С Рубвальтером мы как-то с первого курса вместе, вроде веселей, а на экзаменах вообще лафа и почти дополняем друг друга. Он ярко выраженный холерик, я — полная противоположность, классический меланхолик, но Яшка меня успокоил: к шестидесяти характер выравнивается, все оптимистами становятся, до пенсии-то всего — ничего!

Ноги мои еле двигались. Нет, что ни говори, а одному в морг грустновато. Не то, чтобы я трусил. Мне чего там делать, не в покойниках же копаться, успокаивал я себя. По большому счёту, только какого-то Зиновия Савельевича отыскать и спросить результаты вскрытия, медицинское заключение неизвестно когда изготовят, а нам нужны были ответы на вопросы, которые Дед поставил дополнительно. Вот, собственно, и вся моя задачка.

— А ты что? — спросил Данилов, когда разъяснял всё толком. — Первый раз туда пойдёшь? Не бывал в морге?

Я покачал головой, глаза опустив.

— Не робей. Чего побледнел-то? Не хоронил никого?

Я сильнее сжал губы.