пор, но так, как верят в сон после пробуждения… Я один. Я имею право хотеть жить, даже когда Европе приходит конец. Право на защиту и бегство. Отныне я хочу служить лишь жизни, начиная со своей собственной, другой у меня нет.

– Но тогда твоя жизнь ничему не послужит, – заметила Эрна.

– Скажи лучше, что она не послужит даже мне самому? Что я не смогу ничего забыть, что буду эктоплазмой среди развалин или еще одним кретином, пожирающим других в борьбе за существование? Я боюсь этого. – Нет. Я жив. Это уже кое-что! Я беру вещи в руки, я работаю и создаю то, чего раньше не было. Скажут, что я – ничто? Я беру разрушение, самоубийство, безумие, страдание, радость и превращаю их во что-то новое, имеющее смысл, я даю значение трупам людей, городов и идей, пробивающемуся из-под земли чертополоху, звездам, все-таки встающим в небесах, влюбленным, гуляющим по гниющей земле… Из всего этого я извлекаю неведомую субстанцию и дарю всем глазам – или отдельным глазам…

– Искусство?

– Да, искусство, но мне кажется, я ненавижу это слово. Мне известно его бессилие. Выставляющие себя напоказ большие и маленькие плуты, которых называют артистами, махинации торговцев картинами, реклама, дамы и господа где-нибудь в Нью-Йорке, восклицающие при виде кучки дерьма, или настоящего шедевра, или черного квадрата: «Сногсшибательно!» Если искусство заключается в этом, к черту его! Но кто начнет создавать порядок в хаосе, прольет свет во тьму, даст надежду над могилами, исцелит раны, воплотит собой любовь среди уничтоженных жизней, необоримый разум под катарактой абсурда? Кто, если не художник? Ответь! Эрна ответила неуверенно:

– …Революционер.

– Ты думаешь? Покажи мне хоть одного, назови хоть одного, живого, разумеется, ибо список мертвых и так впечатляет… На востоке я бежал, а затем снова попадал в плен, переходил границу вместе с немецкими беженцами. Товарищи ограбили, бросили меня и т. д., им бы я такого не пожелал. Я знаю, что они страдали и продолжают страдать, я знаю теперь человека. Я искал среди них людей верящих, идейных, справедливых. Поначалу у меня были юношеские иллюзии, которые защищал крепкий идеологический панцирь. В конце концов, я нашел тех, кого искал. Это были обреченные. По ним прокатились все машины. Время от времени лейтенантики, грубые скоты, расстреливали их ради примера. «Мне нужно работать в темпе!» – заявлял один из таких убийц. Я видел, как трудились отряды по расчистке дорог, женщины, дети, старики, уже не знаю кто, не говоря уже о военнопленных. Я видел, как они шлепали по литовской грязи, грязи высшего сорта, втянув брюхо. Они легко могли бы бежать, зарывшись в эту грязь, правда, рискуя не выбраться из нее вовсе и погубить товарищей по отряду… Я тоже случайно оказался там. Однажды, на оползающем откосе, я встретил бывшего моряка, говорившего по-французски, бывавшего в Марселе, который с сожалением вспоминал о ловле рыбы в лагерях. «Сколько вас там, за колючей проволокой великой родины?» – спросил я. «Миллионы», – ответил он совершенно обыденным тоном. Я возмутился. «Ты смеешься надо мной, контрреволюционер! Тебе следовало бы пустить пулю в затылок!» «Может, и так, – отвечал он серьезно, – потому что я уже не знаю, зачем продолжаю жить… Нам обещали помилование и премии… Но послушай, старина, прежде чем осуждать меня, подумай, ведь ты не знаешь…» В течение часа, под дождем, мы делали примерный подсчет по социальным категориям и регионам Евразии… Моряк был исключен из партии, в которую вступил в 1920 году, он слушал Ленина на заводах… И несмотря ни на что, патриот и социалист! Скажи мне, если это неправда!

– Это правда, – ответила Эрна. – Мне известно лучше тебя. Ален был печален, казалось, он успокоился.

– Я знал еще одного, настоящего. Человека, который служил. Который, несомненно, выполнял порой грязную работу. Он все понимал и хотел. Сильный. Я верил в него. И верил, что он предатель. Я был бы рад убить его. Теперь я понял. Это я предавал, не сознавая. Есть правда о человеке и для человека, представь себе.

– Ну да, – сухо сказала Эрна. – И что же?

Он рассказал о своих рисунках. Эрне казалось, что в переливах реки, в движении листьев и облаков она видит знакомое лицо. Это было то же самое чувство, которое она испытывала в другой вселенной, заполняя точные и туманные страницы личного дневника, каждую строчку которого окружало белое пространство, молчание, тени, тайные озарения. Она чувствовала вкус песка на губах. Нельзя убежать ни от себя, ни от цифр. Цифры рождают случай и порой означают чудесное озарение: вот что идет в счет.

Нарушив правило секретности, Эрна самостоятельно приняла решение, произнеся лишь один слог, одну букву:

– Д. – сказала она. – Я тоже его знала.

Ален ничуть не удивился. Теперь даже разрыв бомбы заставил бы его вздрогнуть лишь инстинктивно… Но его волновали свежая трава, возможное простое будущее.

– Хорошо, – сказал он просто, – ты знаешь, что это был за человек.

«Нужно объявить миру мир, сказать, наконец всем жертвам, что это закончилось, закончилось навсегда, что впереди восстановление по справедливости после решительной чистки, не забывая о самых несчастных, которые больше всего нуждаются в справедливости… Провозгласить свободу, даже в глубочайшей нищете. Они не очень сочетаются между собой, подлинная свобода и нищета среди обломков, на могилах, не нужен марксизм, чтобы понять это. Однако это то, что нужно, чтобы не добавлять к ней еще и моральную нищету. Как утешить выжившего, как возвратить ему надежду и мужество, не позволив сказать свое слово – и если он выражается невнятно, это его право! – и заорать, если ему захочется? Когда ты в тупике, от крика становится легче. Как вновь смешать все в хаосе, идеи, утопии, мщение и благородство, чтобы из него родилась невиданная и на самом деле такая простая свобода?»

– Да, как? – спросила Эрна.

Ален продолжал медленно, как будто искал что-то в потемках:

– Но где люди? Где великие идеи? Идеи, быть может, лишь промелькнувшие звезды. Они зовут к себе, пока светят, затем угасают, и им на смену должны явиться другие… Эти другие еще не зажглись. Мы слишком старались погасить умы. Старая революция умерла, говорю тебе, нужна другая, совсем другая, и я ее не вижу. Ты недовольна?

Эрна чувствовала, что побледнела больше, чем во время операций в полевом госпитале.

– Нет, – сказала она, – продолжай.

Она сдержалась, не стала умолять его замолчать. Ты должна слушать этот голос, Эрна, должна.

– Это больше, чем победить, но это ничто, если не служит началом… С самого своего возникновения свирепые животные умели побеждать. Что приведет