Теперь ему казалось страшно важным ее поцеловать.

Он взрослый человек, и никакого особенного смысла он невкладывал в простой поцелуй, да и вообще это дело нехитрое, простое дело, иничего оно не означает, и он даже думать не будет, просто поцелует ее, и все, иточка, и хватит, и это ничего, совсем ничего не означает…

Она вздохнула и обняла Родионова за шею, слегка подвинув еговыпирающий локоть, и глаза у нее были закрыты, а он подсматривал сквозьресницы!…

У нее оказалась тонкая и нежная кожа, которая странно сияла,или ему казалось, что она сияет? Она осторожно дышала, и с нежностью,поразившей его самого, большим пальцем он потрогал ее горло, вверх и вниз.

Уже пора было остановиться, потому что поцелуй затягивался,уводил их в нечто совсем другое, необъяснимое, невообразимое и — самое главное!— невозможное на этом диване, в комнате, полной кабинетной мебели, где, кромених, была только тишина, и больше ничего.

И он сам сто раз говорил ей про «рамки»!

Эту арию про «рамки» Маша ненавидела.

Во Франкфурте, после какого-то нелегкого дня на книжнойярмарке, полного встреч, интервью, громогласных немцев-издателей и энергичныхдо искр из глаз литературных агентш, они вернулись в гостиницу довольно поздно,но Родионов вдруг еще придумал, что они должны выпить. Выпить в лобби-баре«Шератона», где они жили, он посчитал почему-то слишком банальным, и Маша,всегда и во всем с ним соглашавшаяся, потащилась нога за ногу искать «типичный немецкий»бар. Ничего такого не было поблизости — все закрыто, и бюргеры уютно почивали всвоих кроватках, укрывшись клетчатыми теплыми одеялами, но они все-таки нашлибар, крохотный, с двумя игровыми автоматами и алюминиевой стойкой. Возле стойкистояли три неудобных стула, и какие-то люди играли на автоматах в футбол игромко переговаривались и хохотали. Хозяйка разговаривала по телефону и налилаим виски, продолжая болтать.

В этом баре они зачем-то напились. Впрочем, напился одинРодионов, а Маша — нет, потому что мысли о завтрашних издателях и агентшахсловно держали ее за горло железной рукой и не давали расслабиться. А Родионовнапился, стал рассказывать какие-то истории из жизни своих армейских друзей —никогда Маша не знала, что он служил в армии, и он подтвердил с гордостью —служил, да еще как!…

И вот тогда, совершенно пьяный, он в первый раз и сказал ейпро эти самые «рамки».

Он еще что-то договаривал про армию, а потом вдруг замолчал,уставился на нее и заявил, что есть «рамки, которые он никогда не решитсяпереступить». Она прекрасно понимала, что он пьян, и не стала ничего уточнять,ловить его на слове, добиваться объяснений.

Он потряс головой, допил неизвестно какой по счету стаканвиски и сказал, что, пожалуй, пора идти. На улице Маша взяла его под руку,потому что шел он все-таки не слишком прямо, и Родионов, посмотрев на ее руку,опять заявил, что «рамки» были, есть и будут всегда!…

Неизвестно, какой из этого следовало сделать вывод — можетбыть, такой, что не будь этих самых проклятых «рамок», все у них сложилось быпросто прекрасно, но Маша сделала единственный возможный для себя.

У нас никогда и ничего не будет, кроме «рамок», словносказал он ей. И не надейся даже!…

Теперь он целовался с ней так, как будто она была последнейженщиной на земле, уцелевшей после вселенской катастрофы, и именно к ней онстремился всей душой и телом и отдал бы остаток жизни только за то, чтобыпродолжать целоваться с ней, прижимать ее, трогать и трудно дышать.

У него бешено колотилось сердце, и Маша слышала, как оноколотится, и удивилась тому, что слышно так хорошо.

Наверное, Родионов закончил какую-то специальную школу, гдеучили целоваться так, как он, — волшебно, изумительно! — и Маша почти не моглаэтого вынести. Он ничего не делал, только целовал ее, держал осторожно и легко,так что в любую секунду она могла отстраниться или оттолкнуть его, но она неотстранялась и не отталкивала.

Если бы это было возможно, она бы не остановилась никогда.Ну вот никогда, и все тут.

От него хорошо пахло, и губы его были приятными на вкус, иМаша не могла вспомнить, когда она целовалась последний раз, должно быть,никогда, и что при этом испытывала!…

И все-таки остановился он, а не она. Дмитрий АндреевичРодионов, знаменитый писатель-детективщик Аркадий Воздвиженский, вдруг оторвалее от себя, как будто отсадил в угол, пристально и вопросительно глядя ей вглаза.

Маша Вепренцева молчала и косилась в сторону, какпровинившаяся собака-колли, а ему хотелось, чтобы она тоже посмотрела на него —может быть, он тогда что-нибудь понял бы, или оценил бы, или… или…

— Маш, ты…

— Дмитрий Андреевич…

Тут они замолчали, стыдливо, как две красны девицы, заставшиедоброго молодца за купанием голышом в пруду.

Черт возьми, лучше «рамки», чем это стыдливое молчание,недаром он не хотел сложностей и боялся их!

— Простите меня, Дмитрий Андреевич.

Вдруг он взбесился.

— Не смей извиняться!

Она помолчала.

— Хорошо. Не буду.

Он встал с дивана — не с первой попытки, потому что дивансловно затянул и притопил его, и вместо того, чтобы встать красиво и элегантно,он некоторое время припадочно дергался, стаскивая себя с плюшевой обшивки,потом все-таки стащил, отошел и закурил.

Маша из угла дивана следила за ним.

— Ничего не произошло, — буркнул он, — не смотри на менятак!

Она еще помолчала немного.

— Ничего мне нельзя! — вдруг сказала Маша обычным голосом. —Извиняться нельзя, смотреть тоже нельзя! А что можно?

Это был спасательный круг, и он ухватился за него, какхватается утопающий.

Ничего не случилось, вот что означал этот ее обычный голос.Ничего не случилось, и мы можем быстренько забежать за эти самые «рамки». Этоуже трудно, но пока еще возможно, и если ты выбираешь побег, я предоставляютебе такую возможность. Давай. Беги. Путь свободен. Конвой смотрит в другуюсторону.

И он предпочел побег.

Сейчас некогда было раздумывать, почему побег и от чеготакого ужасного его смогут защитить эти «рамки», но одно он знал совершенноточно. Там, за ними, намного безопаснее, чем с этой стороны.

— Можно поговорить, — буркнул он, и Маша поняла, чтоспасательный круг принят. — Давай поговорим, Маш, а потом… разберемся.

Разбираться было не в чем, но она согласилась — потом такпотом. Она всегда и во всем с ним соглашалась.