— Ну? — удивился Крамли.

— И водоросли больше не появлялись. И тот, ктоприходил, кем бы он ни был, с тех пор не возвращался.

— Откуда вы знаете? — ахнул Крамли.

— Да вот знаю! Вы сделали то, что надо, хотя сами недогадывались. Совсем как я. Я наорал на него, и от меня он тоже отстал. ОГосподи, Господи!

Я рассказал Крамли о моей удаче с «Меркурием», о том, как ядурак дураком носился по городу, как кричал всем, и небу в том числе, и как стех пор дождь перестал в три часа ночи стучать в мою дверь и, — ктознает? — может, никогда больше стучать не будет.

Крамли так и сел, будто я обрушил на него наковальню.

— Элмо, — продолжал я, — мы приближаемся кцели! Мы сами не ожидали, а напугали его. Чем дальше он от нас уходит, тембольше мы о нем знаем. Ну, во всяком случае, так мне кажется. По крайней мере,мы знаем, что его пугают громко орущие дуралеи и детективы, которые, хохоча,барабанят, как маньяки, на машинке до пяти утра. Печатайте, печатайте, Крамли.Тогда вы в безопасности…

— Бред сивой кобылы! — выдохнул Крамли. Но сам приэтом смеялся.

Его улыбка придала мне храбрости. Я порылся в карманах ивынул анонимное письмо, спугнувшее Хопвуда, а также любовное послание,напечатанное на солнечно-яркой почтовой бумаге и заманившее актера на берег.

Крамли повозился с кусочками этой головоломки и снова, будтолюбимым старым халатом, прикрылся циничным скепсисом.

— Письма напечатаны на разных машинках. Оба безподписи. Да каждое из них мог напечатать любой дурак! И если, как мы считаем,этот Хопвуд был насчет секса тронутый, значит, он, прочтя желтую записку,вообразил, будто ее и впрямь написала Реттиген, и помчался на берег ждать, какпаинька, когда она к нему бросится и начнет тискать ему задницу. Но мы-то знаем,что Реттиген в жизни бы ничего подобного не написала. У нее чувства достоинствахватило бы на десятитонный грузовик. Она нигде никогда не стояла с протянутойрукой — ни в голливудских студиях, ни на панели, ни на берегу. И что это намдает? Заплывы свои она совершала в странное время. Я на дежурствах наблюдал этоночь за ночью. И пока она резвилась с акулами за двести ярдов от берега, любой— даже я — мог забраться в ее гостиную, воспользоваться ее почтовой бумагой,нашлепать на машинке призывную записку, выбраться и послать ее по почте этомудураку Хопвуду, а дальше сидеть и ждать, когда начнется фейерверк.

— И что из этого? — спросил я.

— А то, — сказал Крамли, — что результат увсей затеи получился обратный. Реттиген струхнула, заметив этого эксгибициониста,заплыла подальше, чтобы от него избавиться, и попала в быстрое течение. АХопвуд на берегу ждал, когда она вернется, и, когда увидел, что она невозвращается, наложил в штаны и убежал. А на другой день получил эту вторуюзаписку — форменный конец света! Он понял, что кто-то видел его на берегу иможет указать на него как на убийцу Реттиген. Так что…

— Он уже скрылся, — проговорил я.

— Правильно. Но нам-то все равно еще плыть и плыть доберега без весел и без руля. Что мы можем предъявить?

— Того типа, что звонит нам по телефону, того, чтоукрал у парикмахера Кэла голову Скотта Джоплина со старой фотографии и такнапугал Кэла, что тот удрал из Венеции.

— Допустим.

— Типа, который прячется в холлах, кто напоил старика,засунул его в старую львиную клетку и, наверно, захватил себе на память из егокармана немного конфетти от трамвайных билетов.

— Допустим.

— Типа, до смерти напугавшего леди с канарейками истащившего у нее газеты, которыми она устилала дно клеток. А когда Фанниперестала дышать, он забрал себе как трофей пластинку с «Тоской». А потомпослал письма старому актеру Хопвуду и выкурил его из города навсегда. Изкомнат Хопвуда он, наверно, тоже что-то спер, но этого мы никогда не узнаем. Ау Констанции Реттиген он мог как раз перед моим приходом прихватить бутылкушампанского. Надо проверить! Этот тип не может удержаться, чтобы чего-нибудь нехапнуть! Он, видите ли, коллекционер!

Зазвонил телефон. Крамли снял трубку, послушал, передал еемне.

— Подмышки, — проговорил низкий голос.

— Генри!

Крамли приблизил ухо к трубке рядом со мной.

— Подмышки вернулся, крутился здесь час или дваназад. — Голос Генри доносился из другой страны, из огромного далекогодома в Лос-Анджелесе, из прошлого, которое уже неумолимо умирало. — Кто-тодолжен его схватить. Кто?

Генри повесил трубку.

— Подмышки, — повторил я и, вынув из карманапахнущий весной одеколон Хопвуда, поставил его на стол перед Крамли.

— Не подойдет! — вскинулся Крамли. — Кто быни был этот гад в доме Фанни, это не Хопвуд. Тот всегда благоухал, как клумба сбархатцами или звездная пыль. Хотите, чтобы я поехал обнюхивать дверь вашегодруга Генри?

— Нет, — отверг я это предложение. — К томувремени как вы туда приедете, мистер Подмышки будет уже здесь, начнет шаркатьногами у наших с вами дверей.

— Не начнет, если мы будем громко кричать и печатать,печатать и кричать. Разве вы не помните? Кстати, что вы тогда кричали?

Я рассказал Крамли о том, что «Американ Меркурий» купил мойрассказ, и о миллиарде долларов, которые мне теперь причитаются.

— Господи помилуй! — воскликнул Крамли. —Теперь я понимаю, что чувствует папаша, когда его сыночка принимают в Гарвард.Ну-ка, малыш, расскажите еще раз. Как вы этого добились? Что делать для этогомне?

— Утром за машинку и набрасывайте.

— Ясно.

— Днем вычищайте.

Далеко в заливе загудела туманная сирена, долго и заунывноповторяя, что Констанция Реттиген больше не вернется.

Крамли сел за машинку.

Я тянул свое пиво.

Ночью в десять минут второго кто-то появился у моей двери.

Я еще не спал.

«Господи, — подумал я, — ну пожалуйста! Сделайтак, чтобы все не началось сначала!»

В дверь стукнули изо всей силы — бамс! — и еще двараза, один громче другого. Кто-то добивался, чтобы его впустили.

«О Господи! Вставай, трус, — говорил я себе. —Вставай и покончи с этим. Раз и навсегда!»

Я вскочил и распахнул дверь.

— Шикарно выглядишь в рваных трусах! — воскликнулаКонстанция Реттиген.