Онилвин улыбнулся так язвительно, что смотреть было трудно.

– Но ты стоишь здесь, приверженец чистой неблагойкрови. Здесь! – Он шагнул к Аматеону, не сводя с него полного жестокогоудовлетворения взгляда. – И должен переспать с полукровкой. Зная, что еслиона забеременеет от тебя, то ты сам, лично, подсадишь ее на трон. Какаязамечательная, тонкая, всеобъемлющая ирония!

– А тебе это нравится... – хрипло проговорилАматеон.

Онилвин кивнул:

– Если кольцо оживет под нашими руками, с воздержаниембудет покончено.

– Только лишь с ней, – поправил Аматеон.

– Что с того? Она женщина, и женщина-сидхе. Это дар, ане проклятие.

– Она не сидхе!

– Ох, Аматеон, пора тебе взрослеть. Такое простодушиедобром не кончится. – Онилвин впервые взглянул на меня. – Позволь мнекоснуться кольца, принцесса.

– А если не позволю?

Онилвин улыбнулся лишь чуточку менее приятно, чем онулыбался Аматеону.

– Королева знала, что тебе это не понравится... Что яне понравлюсь. Позволь мне припомнить точные слова...

– Я их помню, – мрачно сказал Аматеон. – Онаменя заставила повторять их вслух, пока она... – Он резко оборвал фразу,словно едва не проговорился.

– Ну так передай же поскорее принцессе посланиекоролевы, – попросил Онилвин.

Аматеон закрыл глаза, словно читал врезанное в память:

– "Я отобрала этих двоих со всем тщанием. Если кольцоне отзовется им, пусть так, но если отзовется – споров я не потерплю. Трахниих". – Он открыл глаза. Лицо побледнело, словно цитата дорого емустоила. – Я не хочу прикасаться к этому кольцу, но против приказа королевыя не пойду.

– Больше не пойдешь, хочешь ты сказать, – поправилОнилвин и взглянул на меня: – Позволишь мне прикоснуться?

Я глянула на Дойла, он кивнул:

– Полагаю, придется, Мередит.

Холод подался вперед.

– Холод, – сказал Дойл с ясно различимымпредостережением.

Холод ответил ему полным отчаяния взглядом.

– И мы не сможем ее оградить?

– Нет, – ответил Дойл. – Против приказакоролевы мы бессильны.

Я тронула Холода за руку:

– Ничего страшного.

Он покачал головой:

– Ох, нет.

– Не виню тебя, Холод, – сказал Онилвин. –Мне тоже не хотелось бы делиться. – Он обвел взглядом других моихстражей. – Но вам-то приходится?

Он надул губы, но в глазах читалась издевка.

– И так слишком маленький кусочек, а тут еще мыявляемся с претензиями.

– Ох, Онилвин, ради Богини, брось это представление. –Последний из новых стражей так тихо стоял в углу, что я его и не заметила. Но сУсной это было делом обычным. В толпе его не замечали, и только когда онзаговаривал, вдруг становилось ясно, что он все время был на виду. Глаза еговидели, вот только мозг забывал вам об этом сказать. Такая у него быларазновидность гламора, причем она действовала и на сидхе – на меня по крайнеймере.

Ни Дойл, ни Холод, ни Рис не проявили удивления, но Галензаметил:

– Лучше в ты так не делал. Чертовски нервирует.

– Прости, зеленый человечек. Буду охотиться на тебя –постараюсь шуметь погромче.

Сказано это было с улыбкой. Гален широко ухмыльнулся:

– Всем кошкам надо привязать колокольчики.

Усна оттолкнулся от стены и от кресла, на краешке которогопримостился. Он редко сидел в кресле. Присаживался, сворачивался, разваливался,но не сидел. Усна скользнул к нам как ветерок, как тень, как создание скорее изэфира, чем из плоти. Среди мужчин, знаменитых своей грацией, Усна посрамлялвсех. Смотреть, как он танцует на собраниях сидхе, можно было часами – всеравно что смотреть на цветы или весеннюю листву под легким ветерком. Цветывсегда безыскусно прекрасны, дерево в полном цвету не знает о своей красоте – ивсе же красиво. Вот таким же был Усна. Да, были и красивее его – Холод, кпримеру. У Риса и Галена изящнее были губы; рот Усны был широковат, а губытонковаты, на мой вкус. И нос у него был коротковат. Глаза большие и блестящие,но трудноопределимого оттенка серого, ни темные, как у Аблойка, ни светлые, каку Холода. Просто... серые. Тело тонкое почти до женственности, а волосы упорноне хотели отрастать ниже бедер, что бы он ни делал.

Правда, цвет у волос был самый необычный. Пятнамедно-рыжего, блестяще-черного и снежно-белого – не волосы, а лоскутное одеяло.Нет, конечно, на лоскутное одеяло волосы не походили, скорее на шерстькошек-калико. Мать Усны забеременела от сидхе, женатого на другой. Обманутаяжена заявила, что внешность должна отражать душу, и превратила ее в кошку.Волшебная кошка родила ребенка, Усну. Когда он вырос в мужчину, что было ужеочень давно, он вернул матери ее истинный облик, отомстил проклявшей ее сидхеза них обоих и зажил счастливо. Точнее, зажил бы, если бы за убийство тойженщины его не выгнали из Благого Двора. На его несчастье, злополучная колдуньяоказалась на тот момент любовницей короля. Так-то.

Но Усна вроде бы не особо расстраивался. Мать егопо-прежнему принадлежала к сияющему двору, но никто не мешал им встречаться,беседовать и устраивать пикники в лесу. От встреч внутри холмов неблагих матьотказалась, а при Благом Дворе косо смотрели на визиты неблагих – но поля илеса всегда были к их услугам, и им хватало.

Усна влился в образовавшийся возле меня кружок и спросил:

– Можно, я потрогаю колечко?

Мне оставалось только сказать:

– Да.

Грациозным, почти изысканным движением пальцы Усны леглиповерх моих – но тут он помедлил в нерешительности, глянув мне в глаза своими –ни темными, ни светлыми, просто совершенно серыми глазами. Глазами, которые недолжны были привлекать внимание, но в них сияла его личность – и не форма и нецвет останавливали взгляд, а сила, сущность Усны. Будь глаза еще и красивымисоответственно, это было бы просто нечестно. У него и так обаяния хотьотбавляй.

– Давай покороче с заигрываниями, – бросилОнилвин. – Мы тоже ждем.

Усна глянул в его сторону, и чувственный жар в серых глазахмгновенно преобразился в ярость. Перемена произошла так легко, словновожделение и бешенство помещались в голове Усны совсем рядышком. Мне бы стоилопри виде этого опомниться, а у меня наоборот – все внизу напряглось, я дажезастонала чуть слышно.

Усна повернулся на звук, и в глазах засверкало чувство,объединяющее ярость и секс, – голод. Не знаю, чего он хотел в этот момент:убить и слопать Онилвина или трахнуть меня. Вины Усны в том нет, но временамион думал скорее как зверь, чем как более или менее человеческое существо. Вот исейчас так же.