Господа стрелки, в основной своей массе весьма недовольные,удалились. Мейстер Рембрандт без аппетита поужинал и снова поднялся к себе вмастерскую. В последнее время он иной раз и ночевал там, несмотря на всеуговоры Гертджи.

Он сидел в жестком неудобном кресле, не зажигая огня, исмотрел перед собой невидящим взглядом.

К счастью, стрелки согласились принять заказ, но ониостались недовольны. А ведь они цвет городской знати! Значит, если онинедовольны — и без того скудный ручеек заказов может окончательно иссякнуть!Что тогда делать?

Собственные деньги почти растаяли. Можно наложить руку нанаследство маленького Титуса.., но родня покойной Саскии будет недовольна и,что гораздо хуже, может через суд добиваться лишения его опекунства…

Он поднял глаза.

Перед ним из сгущающихся сумерек выступала злополучнаякартина.

Неужели это его последний большой заказ?

А картина получилась неплохой! Что бы ни говорили этисамодовольные господа стрелки, но за эту картину ему не стыдно!

И эта золотая девичья фигурка, которую пришлось поместитьпочти в центр холста вопреки первоначальному замыслу, вовсе не испортилакомпозицию! Напротив, это пятно золотого радостного света сделало картину болеегармоничной, более законченной, уравновесила ее, увязавшись с такой же светлойфигурой молодого лейтенанта ван Рейтенбюрха…

За спиной Рембрандта послышался негромкий скрип.

Он повернулся и едва сдержал испуганный возглас.

В дверях мастерской стоял Черный Человек.

— Это вы? — проговорил художник внезапно охрипшимголосом. — Я не слышал, как вы пришли.

— Это не удивительно, — насмешливо отозвалсяпоздний гость. — Я часто прихожу без стука и без предупреждения. И как вы,должно быть, заметили, передо мной открываются любые двери. Даже запертые наочень надежные замки.

Он пересек комнату и остановился перед картиной.

— Кажется, сегодня, мейстер Рембрандт, у вас уже былигости? А я-то по наивности думал, что меня вы пригласите первым взглянуть наэту картину! Ведь я, как-никак, заплатил вам больше, чем любой из господстрелков! Но, впрочем, это не так важно.

Он склонил голову к плечу и внимательно посмотрел накартину.

В комнате наступила тяжелая тишина.

— Вот как! — проговорил, наконец, сноваповернувшись к художнику. — Я вижу, вы внесли в картину кое-какиеизменения! Интересно, кто вам это посоветовал? Впрочем, неважно!

Лицо его исказила злобная гримаса.

— Вы думаете, что перехитрили меня? Думаете, что своиминичтожными усилиями свели на нет мою многолетнюю работу? Как бы не так! Это вамне под силу! И вам, и тому, кто подсказал вам эти.., переделки! Вы непредставляете, какой силе пытаетесь противостоять! Впрочем, этот разговорсовершенно бесполезен!

Он резко развернулся и направился к выходу из мастерской. Вдверях он на мгновение задержался и еще раз полыхнул на Рембрандта испепеляющимвзглядом.

Мейстер Рембрандт испытал такое чувство, как будто емуткнули в лицо горящей головней. Однако при этом он почувствовал, что вышелпобедителем из этой стычки.

— Добро пожаловать в Амстердам! — усмехнуласьКатаржина. — Ты ведь первый раз здесь? Тогда держись, с непривычки можетбыть трудно…

В первый момент Старыгин подумал, что попал на какой-тостранный карнавал или на день открытых дверей в огромном сумасшедшем доме.Прохожие в основной массе выглядели более чем странно. Мужчина средних летгордо вышагивал по улице в широких розовых, в синюю клеточку трусах, вкрасно-зеленых гольфах и в приличном офисном пиджаке. Его миловидная спутницавыкрасила волосы в черно-оранжевый цвет, из-под короткого серебристого плащавыглядывали вязаные чулки в красно-желтую полоску. По мостовой неторопливопроехал на допотопном велосипеде задумчивый хиппи с сальными волосами, едва недостающими до земли и чудом не застревающими в спицах колеса. При этом он былодет в арабский бурнус, расшитый удивительными узорами и в лиловые джинсы, аего уши, нос и губы были так густо утыканы металлическими колечками, что прилюбом движении он дребезжал, как связка пустых консервных банок, привязанная замашиной молодоженов.

Следом за ним на аккуратном серебристом мотороллере ехалаблагообразная старушка в синем платье в меленький горошек с кружевнымворотником. Перед ней, в специально оборудованной корзинке, укрепленной на рулемотороллера, ехал, с любопытством взирая на окружающих, йоркширский терьер втаком же, синем в белый горошек, нарядном комбинезончике.

Навстречу Старыгину шла, гордо откинув голову, высокаянегритянка (или, как полагается здесь говорить, афроголландка) в длинномполупрозрачном балахоне, сквозь который весьма отчетливо просматривалось нижнеебелье.

Очень скоро от бесконечного разнообразия костюмов ипричесок, усов и бород, велосипедов и скутеров самых немыслимых расцветокголова Старыгина пошла кругом. Возможно, этому способствовал и воздухАмстердама, в котором к свежему запаху моря примешивался подозрительныйсладковатый дурманящий аромат.

— Ну да, — напомнила Катаржина, заметив, что онвтягивает носом воздух. — Здесь ведь официально разрешены легкиенаркотики, так что весь город пропах гашишем и марихуаной.

Но пахло вокруг не только морем и наркотиками: в воздухечувствовался легкий, едва ощутимый аромат цветов.

В стороне, на маслянистой воде канала, располагалсязнаменитый плавучий рынок, пестревший морем самых невообразимых цветов.Конечно, больше всего там было тюльпанов, но каких тюльпанов! Черные, синие,самых удивительных оттенков лилового, фиолетового и оранжевого, необыкновеннойформы…

Старыгин загляделся на цветочный рынок, и на него едва неналетел высоченный тощий растоман в бесчисленных спутанных косичках-дредах идлинной, до колен, холщовой рубахе. В руке он держал дымящийся косячок, а налице у него было написано выражение абсолютного блаженства.

— Извини, друг! — проговорил он, дружелюбнополуобняв Старыгина за плечо и обдав его сладковатым запахом марихуаны. —Я тебя не заметил, понимаешь! Настроение хорошее, понимаешь? Хочешь курнуть? Утебя тоже будет хорошее настроение! — и он, широко улыбнувшись, протянулсвою самокрутку.

— Спасибо, друг! — в тон ему ответилСтарыгин. — Как-нибудь в другой раз!

— Ладно, друг, до следующего раза! — и растоманрастворился в пестрой толпе.

— Не отвлекайся, — строго сказала Катаржина, у насвсе-таки дело.

Еще в самолете Старыгин ломал голову, что же делать вАмстердаме, и понадеялся на то, что его найдут и дадут какую-нибудь наводку. Онбоялся признаться самому себе, а уж тем более Катаржине, что надеется навстречу с той самой загадочной женщиной, которая, с одной стороны, все время попадаласьна его пути, а с другой — все время ускользала. Возможно оттого, что он былнедостаточно настойчив. Но теперь-то он не станет стесняться и миндальничать,если надо, он привяжет неуловимую незнакомку к себе и добьется, чтобы онасказала ему о судьбе картины.