Кошки очень странно относятся к кошачьей мяте. Бойз, Вилли,Козел, Брат Одинокого, Малыш, Шкурка и Генерал – все были настоящие наркоманы,Принцесса – так слуги прозвали Бэби, голубую персидскую кошечку, – никогдак ней даже не притрагивалась; то же самое и Дядя Волчик, серый персидский кот.У Дяди Волчика, который был столь же глуп, сколь красив, это могло происходитьот тупости или косности – он никогда не решался сразу попробовать что-нибудьнепривычное и без конца подозрительно обнюхивал всякую новую еду, пока ее несъедали остальные кошки и ему ничего не оставалось. Но Принцесса, бабушка всехэтих котов, интеллигентная, деликатная, очень принципиальная, аристократичная инеобыкновенно ласковая, не выносила даже запаха кошачьей мяты и бежала от нее,точно страшась гнусного порока. Принцесса была такая деликатная иаристократичная кошечка, дымчато-серая с золотыми глазами и утонченнымиманерами, и держалась с таким достоинством, что в свои периоды течки она могласлужить иллюстрацией, объяснением и наконец обличением тех скандальныхисториях, что случаются иной раз в королевских фамилиях. После того как ТомасХадсон повидал Принцессу во время ее течки – не в первый трагический раз, нокогда она уже была взрослой, и красавицей, и на его глазах вдруг сменила всесвое достоинство и уравновешенность на самую безудержную распущенность, – онпонял, что должен до смерти хоть раз изведать любовь какой-нибудь настоящейпринцессы, столь же прелестной, как эта.

Она должна быть такой же степенной, и деликатной, ипрекрасной, как Принцесса, пока они еще только будут влюбляться друг в друга, апотом, в постели, такой же бесстыжей и разнузданной. Эта принцесса иногдаснилась ему по ночам, и он понимал, что никакая действительность не может бытьлучше его снов, но он все-таки жаждал, чтобы они сбылись и стали правдой, и былсовершенно уверен, что так оно и будет, если только есть на свете такаяпринцесса. Беда в том, что, за исключением итальянских, которые не шли в счет,единственная принцесса, с которой у него завязалась однажды любовь, была почтичто дурнушкой – с толстоватыми щиколотками и не очень стройными ногами. Правда,зато у нее была нежная кожа северянки и блестящие, хорошо ухоженные волосы, иему нравилось ее лицо, и ее глаза, и она вся, и так приятно было держать ееруку в своей, когда они стояли вдвоем на палубе парохода, идущего по каналунавстречу огням Исмаилии. Они очень нравились друг другу и были уже оченьблизки к тому, чтобы влюбиться, настолько близки, что ей приходилось следить заинтонациями своего и его голоса, когда они бывали на людях; настолько близки,что сейчас, когда они держались за руки в темноте, он ясно и без всякихсомнений чувствовал, что между ними происходит. Чувствуя это и будучи в этомуверен, он сказал ей об этом и кое о чем ее спросил, так как они стремились кполной откровенности между собой.

– Мне бы очень хотелось, – ответила она. – Высами это знаете. Но я не могу. И это вы тоже знаете.

– Но можно же что-то устроить, – сказал ТомасХадсон. – Всегда можно что-то устроить.

– Вы думаете – в спасательной шлюпке? – сказалаона. – Мне не хотелось бы в спасательной шлюпке.

– Слушайте… – начал он, и положил руку ей на грудь, ипочувствовал, как грудь приподнялась, оживая под его пальцами.

– Как хорошо, – сказала она. – Но незабывайте, их две.

– Не забуду.

– Ох, как чудно, – сказала она. – Ведь ялюблю вас, Хадсон. Я только сегодня догадалась.

– Как?

– Просто догадалась, и все. Не так уж это было трудно.А вы ни о чем не догадались?

– Мне не надо было догадываться, – солгал он.

– Тем лучше, – сказала она. – Но спасательнаяшлюпка не годится. Ваша каюта не годится. И моя тоже.

– Может быть, пойти в каюту барона?

– Но у барона всегда кто-нибудь есть в каюте. Барон –развратник. Правда, интересно, что у нас тут есть развратник барон, совсем какв старину?

– Да, – сказал он. – Но ведь можно раньшеудостовериться, что там никого нет.

– Нет. Это не годится. Просто люби меня сейчаскрепко-крепко. Чувствуй, что любишь меня изо всех сил, и держи меня, каксейчас.

Он послушался и потом прижал ее к себе еще крепче.

– Нет, – сказала она. – Так не надо. Так я невытерплю.

Потом она сама прижалась к нему и спросила:

– А тебе ничего? Ты вытерпишь?

– Да.

– Хорошо. Я буду крепко тебя держать. Нет. Не целуйменя. Если ты станешь целовать меня здесь, на палубе, так тогда и все остальноеможно.

– А почему бы и нельзя?

– Где, Хадсон? Где? Скажи мне на милость, где?

– Я скажу тебе, зачем.

– Насчет «зачем» я и сама знаю. Где – вот в чем вопрос.

– Я тебя люблю.

– Да. Я тоже тебя люблю. И ничего хорошего тут невыйдет, кроме того, что мы оба любим друг друга, но и это, конечно, хорошо.

– Давай сядем.

– Нет. Будем стоять здесь, как сейчас.

– Тебе приятно?

– Да. Очень. Ты сердишься?

– Нет. Но нельзя же так до бесконечности.

– Хорошо, – сказала она и, повернув голову, быстроего поцеловала, а потом опять стала глядеть вдаль, в пустыню, мимо которой онискользили в ночи. Была зима, и ночь была прохладная, и они стояли, тесноприжавшись друг к другу, и смотрели вдаль. – Ну, тогда пусть. В концеконцов норковая шуба в тропиках тоже на что-нибудь годится.

Огни теперь были уже гораздо ближе, а берег канала и всяземная даль за ним по-прежнему скользили мимо.

– Тебе сейчас стыдно за меня? – спросила она.

– Нет. Я очень тебя люблю.

– Но это плохо для тебя, и я эгоистка.

– Нет. Это совсем не плохо для меня, и ты не эгоистка.

– Ты только не считай, что это все было зря. Это небыло зря. Для меня нет.

– Ну тогда, значит, и не зря. Поцелуй меня.

– Нет. Не могу. Ты только обними меня покрепче.

Позже она сказала:

– А тебе не интересно, люблю ли я его?

– Нет. Он очень гордый.

– Я открою тебе один секрет.

Она открыла ему этот секрет, который не оказался для неготакой уж неожиданностью.

– Это очень дурно?