Окна в ванной были до половины закрашены, так как мощенныйкамнем патио тянулся вокруг всего дома, но в верхней части окон стекло былочистое, и Томас Хадсон видел, как листья пальм мечутся на ветру. Ого, ветер ещесильнее, чем я думал. А ведь скоро пора будет выходить в новый рейс. Впрочем, ктоего знает. Все зависит от того, как поведет себя этот шторм, когда перекочуетна северо-восток. До чего ж хорошо было эти последние несколько часов не думатьо море. Ну, значит, так и будем продолжать. Не будем вовсе думать ни о море, нио том, что на нем, или под ним, или как-либо с ним связано. Не стоит дажесоставлять списка всего того, чего мы о море думать не будем. Совсем ничего небудем о нем думать. Будем знать, что оно существует, и хватит. И еще кое о чемтоже. Об этом мы тоже не будем думать.

– Где сеньор хочет завтракать? – спросил Марио.

– Где угодно, только подальше от этой puta[28] – от моря.

– В большой комнате или в вашей спальне?

– В спальне. Вытащи плетеное кресло и поставь все настолик рядом.

Он выпил горячего чая и съел одно яйцо и несколько тостов сапельсиновым джемом.

– А фруктов нет?

– Только бананы.

– Принеси несколько штук.

– Так вредно же после спиртного.

– Это предрассудок.

– А вот пока вас не было, тут в деревне один человекумер оттого, что наелся бананов, после того как пил ром.

– А может, он был просто пьянчужка и опился ромом?

– Нет, сеньор. Этот человек умер сразу оттого, чтовыпил совсем немножко рома, а потом съел много бананов. Это были егособственные бананы, из его сада. Он жил на горке за деревней и работал наседьмом автобусном маршруте.

– Царство ему небесное, – сказал ТомасХадсон. – Принеси-ка мне бананов.

Марио принес бананы – маленькие, желтые, спелые, с дерева всаду. Очищенные, они были едва ли больше мужского пальца и очень вкусные. ТомасХадсон съел пять штук.

– Следи, как я буду умирать, – сказал он. – Иприведи сюда Принцессу, пусть съест второе яйцо.

– Я уже дал ей яйцо в честь вашего возвращения, –сказал Марио. – И еще дал по яйцу Бойзу и Вилли.

– А Козлу?

– Садовник сказал, что ему вредно много есть, пока раныне зажили. Его здорово потрепали.

– Что это за драка у них вышла?

– Очень свирепая. Чуть не целую милю бежали и вседрались. Мы их потеряли в колючом кустарнике за садом. Дрались они без крика,теперь они всегда так дерутся. Не знаю, кто победил. Сперва пришел БольшойКозел, и мы стали лечить его раны. Он пришел в патио и лег возле цистерны сводой. Наверх вскочить не мог. Потом, через час, пришел Толстяк, и ему мы тожеполечили раны.

– А помнишь, как они дружили, когда были котятами?

– Помню, как же. Но теперь, боюсь, Толстяк убьет Козла.Он на добрый фунт тяжелей.

– Козел – великий боец.

– Да, сеньор. Но подумайте сами – что значит лишнийфунт веса.

– Я думаю, для котов это не так много значит, как длябойцовых петухов. Ты все расцениваешь с точки зрения петушиного боя. И длялюдей это не так много значит, разве только когда боксеру приходится быстроспускать вес и он от этого слабеет. Когда Джек Демпси завоевал первенство мира,он весил всего 185 фунтов. А Уиллард весил 230. Козел и Толстяк оба крупныекоты.

– По тому, как они дерутся, лишний фунт – это огромноепреимущество, – сказал Марио. – Если б их заставляли драться на приз,те, кто делает ставки, уж никак бы не упустили из виду лишний фунт веса. Лишнююунцию и то приняли бы в соображение.

– Принеси мне еще бананов.

– Сеньор, умоляю вас.

– Ты, правда, веришь в эту чепуху?

– Это не чепуха, сеньор.

– Ну, тогда принеси мне еще виски с минеральной.

– Если вы мне приказываете…

– Я тебя прошу.

– Если вы просите, это приказание.

– Ну так принеси.

Марио принес виски со льдом и холодной шипучей минеральнойводы, и Томас Хадсон взял все это и сказал:

– Ну, следи, как я буду умирать. – Но тревожноевыражение на темном лице юноши отбило у Томаса Хадсона охоту его дразнить, и онсказал: – Да что ты, я же знаю, что мне от этого ничего не будет.

– Сеньор знает, что делает. Но мой долг былпротестовать.

– Ну вот и хорошо. Ты протестовал. Что, Педро пришелуже?

– Нет, сеньор.

– Как только придет, скажи ему, чтобы приготовил«кадиллак», и мы сейчас же поедем в город.

Ну, теперь иди, прими ванну, сказал себе Томас Хадсон. Потомоденешься, как полагается для Гаваны. Потом поедешь в город повидатьполковника. Отчего ж тебе плохо? Какие еще у тебя огорчения? Огорчений у менядовольно, подумал он. В изобилии. Земля изобилия. Море изобилия. Воздухизобилия.

Он сидел в плетеном кресле, поставив ноги на подножку,которая выдвигалась из-под сиденья, и разглядывал картины на стенах своейспальни. В изголовье кровати – дрянной кровати с плохоньким матрацем, купленнойиз экономии по дешевке, так как он все равно здесь не спал, разве только вслучаях ссор, – висел «Гитарист» Хуана Гриса. Nostalgia hecha hombre[29],подумал он. Люди не знали, что от этого умирают. На противоположной стене надкнижным шкафом висел «Monument in Arbeit» Пауля Клее. Томас Хадсон не любил этукартину так, как он любил «Гитариста», но ему нравилось на нее смотреть, и онвспомнил, какой неприличной она ему казалась, когда он только что купил ее вБерлине. Краски были такие же непристойные, как на таблицах в медицинскихкнигах отца, где были показаны разные виды шанкров и других венерических язв. Икак пугалась этой картины его жена, пока не научилась понимать ее странныйколорит как данность и рассматривать ее только как произведение искусства.Сейчас он знал о ней не больше, чем когда в первый раз увидел ее в галерееФлехтгейма, в доме у реки в ту чудесную холодную осень в Берлине, когда онибыли так счастливы. Но это была хорошая картина, и он любил смотреть на нее.