Он подсчитывает скорость, с которой исчезает паковый лед. Он измеряет истребление нечеловеческих форм жизни» (2015: 32, курсив в оригинале). В то же время эти вопросы математической грамотности, способности читать графики и схемы, и данные, произведенные посредством различных научных дискурсов, очень важны для критического аппарата и все больше становятся показателем власти внутри техно-научного бюрократического управления экологическим кризисом.

В-третьих, искусство – это полиархическое поле для экспериментирования с жизнью в поврежденном мире, предлагающее целый ряд дискурсивных, визуальных и чувственных стратегий, не ограниченных режимами научной объективности, политического морализма или психологического угнетения. Искусство может предоставить пространство для работы с аффективной и эмоциональной травмой изменения климата и загрязнения окружающей среды, так как оно может примирять противоречия. Нам требуются способы выражения коллективной утраты, которую мы переживаем, и места для выражения эмоционального бремени жизни в сократившемся мире. Чувство множественности, содержащееся в искусстве, дает способ отфильтровать многочисленные противоречия нашей повседневной жизни, работать с расходящимися и прерывистыми масштабами времени, места и действия. Художественные практики могут также открыть пространство для предложений и продуктов будущего воображения, чьим примером служат такие проекты, как «Топь» (Swale, 2016) Мэри Мэттингли – плавучий съедобный лес и самостоятельная экосистема на Гудзоне, ее могут посещать местные жители и туристы, и она предоставляет место для мастер-классов и других форм вовлечения сообщества. Как говорит Дэвид Гарно, «что искусство действительно делает и что сложно измерить, так это то, что оно незаметным образом меняет наше индивидуальное и коллективное воображение, и эти новые картины мира могут влиять на наше поведение» (цитируется в Hill, McCall, 2015: ix). Искусство участвует в возникновении нарративов о способах, которыми мы живем в мире, нарративов разрушительных либо провидческих, они могут соединить нас с Землей, а могут нарушить наше с ней единство. Тот факт, что столь значительная часть дискурса об антропоцене занята искусством, требует более пристального внимания.

См. также: Искусство; Антропоцен; «Обсерватория антропоцена»; Неземной аромат; Биологическое/живое искусство; Экохоррор; Нейроэстетика.

Хизер Дэвис

(Перевод Ольги Дубицкой)

Исполнение

Исполнение (execution) – это функция, действующая внутри целого ряда систем, таких как язык, вычислительная техника и биология. Эта статья описывает лишь незначительную часть примеров ее действия с целью подчеркнуть материально-дискурсивные качества любой отдельно взятой исполнительной системы с обсуждением закона и гильотины, языковой деятельности (language) и самого языка (langue), команд машинного кода и памяти. В каждом случае отслеживается, как исполнение производит конкретные постчеловеческие связи в динамически меняющемся ансамбле сопрягающихся систем.

Палач, отрубающий голову осужденной женщине. Казнь Леоноры Галигай, 1617

Слово «исполнение» происходит от выражения l’executeur du testament[52] (на французском языке XII века), с помощью которого назначался исполнитель воли. Из этого ясно видно, что с самого начала слово «исполнение» стало неотъемлемой частью бюрократии (Vallaro, 2005). Прародителем исполнителя завещания был bourreau[53], чьи функции существовали как минимум со времен Древнего Рима: он служил исполнителем постановлений суда, при этом наказания понимались как зрелище и демонстрация силы и использовались в качестве средства социального регулирования преступности и неповиновения. Эта социальная функция актуализировалась на городских площадях, где обезглавливание производилось вживую. В качестве осуществления приговора исполнение всегда связано с моментом «сейчас», с актуализацией, с присутствием, которое всегда уже завершено.

Исполнение, экзекуция в этот момент означает не смерть, но лишение существования. Это не уход из жизни и не убийство, это смерть путем казни. Внезапная принудительная смерть наказуемого тела, не имеющего никакого контроля над насилием, исполняемым системой. В этих канонических, говорящих самих за себя актуализациях мы вынуждены становиться свидетелями качества экзекуции как события, как акта юридического, политического, технического или биологического дискурса, решительно применяемого к ее приговоренному субъекту.

Языковая деятельность может рассматриваться в качестве подобной дискурсивной системы, чьи функции исполняются двумя отделенными друг от друга областями: langue (языком) и parole (речью) (Saussure, 1916; Соссюр, 1998). Langue как система языка представляет собой формализованную структуру, систему, лежащую в основании различных знаков, в противоположность parole – артикулируемой речи. Таким образом, parole – речь – является исполняемой стороной языка. В этот момент важно то, что использование языка не является переходом от нелингвистического к лингвистическому. Это актуализация и приведение системы к исполнению в инстанции дискурса.

В связи с этим субъективность в языке неотделима от момента исполнения, инстанции, где язык как система превращается в используемый язык (когда langue становится parole). Исполнение дейктически определяет говорящего, следовательно, именно при «входе» в язык и конвертации виртуальной системы в актуальное применение субъект конституирует себя (Benveniste, 1958). Однако субъект испаряется в своей артикуляции в тот момент, когда становится всего лишь свойством системы символов. Следовательно, «исполнение языка» связано с «умерщвлением субъекта» (Barthes, 1968; Барт, 1989) – поскольку именно при актуализации системы языка говорящий субъект порождает себя как абстракцию, отделенную от тела. Таким образом, можно сказать, что такие исполняемые системы, как язык, являются насильственными по своей сути, совершая убийство, будь оно абстрактным или буквальным.

Язык-орган (tongue), воплощенный в теле исполнитель языка-деятельности (language), исполнительный интерфейс языка-langue, одновременно бормочет и лепечет. Согласно представлению Мишеля Серра о пяти (человеческих) чувствах, каждый раз, когда орган – или функция – освобождается от старых обязательств, он находит себя в новом качестве (Serres, 2011). Подобно тому как гоминины[54] отделились от своего четвероногого предка, так и язык-орган, освобожденный от жизненной необходимости ощущать опасность, стал универсальным инструментом (Serres, 2014: 2). Согласно Серру, информационный императив заключается в том, чтобы получать, хранить, обрабатывать и производить информацию. Помещенная в язык-орган субъективность буквально стала географическим расширением постиндустриального и нутрицевтического рынка[55]. Она разделяет тела на ожиревшие и тощие, а пищу – на органическую и продукты «справедливой торговли». Она вырубает джунгли Амазонки ради плантаций сои, которой кормят скот (Мортон и др., 2006). Она делит население на фракции молодых высокооплачиваемых социальных предпринимателей и насильственно перемещенных лиц. Язык как часть тела – решающий и разделяющий орган в деле джентрификации и планировки земель.

Подобные дискурсивные системы разделяют и властвуют, работая над тем, чтобы заставить сущности и объекты исполнять свои функции согласно их особой логике и ограниченным потребностям. В своей основополагающей статье «О вычислимых числах в приложении к проблеме разрешения» Алан Тьюринг предложил определение вычислимости как возможности быть исчисленным и превращенным в реально калькулируемый алгоритм для машинного исполнения (1936). В дальнейшей материализации тезиса Тьюринга в реально существующих вычислительных машинах дискретное разбиение вещей на вычисляемые