Различного», то есть находящегося в меньшинстве (Ibid.: 62). Хотя написанное им, как правило, избегает желания иметь дело с техникой или же представляет собой откровенную технофобию, возникают новые безотлагательные вопросы, вынуждающие рассмотреть философию непрозрачности Глиссана в технологическом контексте начала XXI столетия. Будь то инновации в области big data, тайные проверки государственного надзора или растущая популярность лайфлоггинга, население мира все более и более сводится к совокупностям анализируемых данных. Александр Р. Гэллоуэй и Юджин Такер описали эту эпоху как один из «универсальных стандартов идентификации» (Galloway, Thacker, 2007: 131). Такие технологии, как биометрия, GPS, RFID, алгоритмы извлечения данных, коллаборативные фильтры, ДНК и геномика, начинают действовать посредством глобальных протоколов, нацеленных на разрешение «сегодняшних кризисов локализуемости и идентификации» в интересах правительств, военных, корпораций и отдельных лиц (Ibid.). Эти технологии идентификации начинают господствовать во времена неолиберализма, империи и контроля, подчиняющих тождество и различие своей управленческой логике. Таким образом, мы являемся свидетелями продолжающегося стирания телесности и одновременного распространения того, что «Ансамбль критического искусства» называет «телом данных» (Critical Art Ensemble, 1998). Донна Харауэй однажды сформулировала эту проблематику как «информатику господства», то есть грядущие коммуникационные сети контроля, которые переводят «мир в проблему кода» (Haraway, 1991: 161, 164; Харауэй, 2005: 339, 343); биометрический шаблон для охраны национальных границ, мгновенная проверка кредитоспособности для определения экономической состоятельности, ген для определения сексуальной ориентации. Среди бурлящих транснациональных потоков информации Харауэй осторожно напоминает нам, что «людям далеко до такой текучести, они материальны и непрозрачны» (Ibid.: 153; Там же: 329). Это искоренение непрозрачного избытка с помощью информационной стандартизации Глиссан мог бы назвать прозрачностью. Как просвещенческий принцип универсализма, прозрачность, по Глиссану, претендует на создание полностью понятной и поддающейся истолкованию личности и, таким образом, представляет собой варварство, поскольку разрушает непрозрачность другого.

Непрозрачность – это парадигматический концепт, противопоставляемый универсальным стандартам информационной идентификации. Согласно Глиссану, непрозрачность упорствует в онтологическом смысле – это мир как отношение. Следовательно, борьба за непрозрачность не направлена на ее обретение, ведь мы уже всегда непрозрачны; скорее, власть разрушает непрозрачность, и этому нужно противостоять, придерживаясь антиимперской политики. Именно так непрозрачность предъявляет этические требования как призыв к предотвращению попыток ее принизить. Важно отметить: это не означает, что непрозрачность – это стазис или однообразие, требующие сохранения; напротив, это мир без стандарта или нормы – материальность в потоке длительности, которая для Глиссана и есть сама эстетика Другого. Одновременно онтологическую, этическую и эстетическую, Глиссан продолжает объяснять непрозрачность как политику: «Если бы непрозрачность также лежала в основе Права, это означало бы, что она входит в сферу политического… [Непрозрачность] по-настоящему устанавливает Отношение в свободе» (Glissant, 1997: 194; Глиссан, 2019). Таким образом, политика непрозрачности устанавливает себя в противовес основанным на государстве формам юридического признания, которые неизбежно влекут за собой устранение двусмысленности для обретения прав свободного гражданина. Как единое философское понятие, непрозрачность обеспечивает консистентность для миноритарных сил, которые обременены сегодняшними нормами, но никогда не будут ими отменены.

Информационная непрозрачность отталкивается от идеи, что борьба за нее занимает множество слоев восприятия и интерпретации, особенно потому, что быть непрозрачным для человека – не то же самое, что быть непрозрачным для машины. Рассмотрим беспилотный летательный аппарат: в то время как его оператор может быть не в состоянии определить местонахождение человека с помощью ощущений своего собственного тела, тепловизионная система дрона может добиться этого, зафиксировав тепловое изучение. Сегодняшние акции против глобального надзора демонстрируют огромные инвестиции в информационную непрозрачность, от масок протеста и глушителей сигналов сотовых телефонов до онлайн-шифрования. Хотя Глиссан не определяет непрозрачность как тактический инструмент, такие политические техники предполагают, что информационная непрозрачность – это практика антистандартизации в глобальном, практическом масштабе. Как своего рода онтологическая тактика, она предназначена для меньшинств, сильнее всего страдающих от стандартов информационной идентификации: трансгендеры подвергаются террористическому досмотру, когда их тела неверно считываются сканерами в аэропорту, а цветные люди – профилированию с помощью биометрических технологий. Что особенно важно, это раскрывает суть информационной непрозрачности: она одновременно освобождает и угнетает. По мере того как информационная идентификация все больше и больше увязывается с управлением, мобильностью и свободой, информационная непрозрачность может привести к болезненным политическим последствиям, например к утрате основных прав человека. Несмотря на это, информационная непрозрачность прибегает к более утопическому жесту существования без идентификации. Совершая его, она не просит нас вернуться к технофобии Глиссана, но выдвигает вместо этого бесконечно более сложное и утопическое предложение: жить вместе с технологиями, выражающими радость непрозрачности, а не ее разрушение.

См. также: Алгоритмические исследования; Общество метаданных; Гиперсоциальное; Утечки и медиарасследования.

Зак Блас

(Перевод Надежды Чаминой)

Искусство

Довольно парадоксальным или почти слишком логичным образом невозможность искусства, болезненно осознаваемая всякий раз, когда мы пытаемся говорить о нем, оказалась необычайно продуктивной. С тех пор как Теодор Адорно начал свою «Эстетическую теорию» со знаменитого предупреждения, что «из всего того, что имеет отношение к искусству, ничто – ни в нем самом, ни в его отношении к миру со всем, что его составляет, ни даже само право искусства на существование – уже не является ни самоочевидным, ни само собой разумеющимся» (Adorno, 1997: 1; Адорно, 2001: 5), размышления об искусстве, его понятии, его онтологии, его отношениях (с обществом, политикой, технологиями) были плодотворны именно благодаря видимому отсутствию его легитимности или необходимости. Однако отчаяние, описываемое Адорно, и есть то самое основание, на котором зиждется субъективность позднемодернистского критика. Давление, оказываемое этой субъективностью на предмет своей рефлексии, оказалось определяющим. Кризис искусства, упомянутый в «Эстетической теории», может относиться к «я», стилизованному под хрупкое и уязвимое. Но вместо того, чтобы обратиться к искусству за утешением, «я» ищет в нем неуловимый смысл «возможности возможного» (Ibid.: 132; Там же: 194). Вопрос, который стоит задать сегодня, может быть следующим: в состоянии ли искусство по-прежнему предоставить подобный футуристический смысл «еще не существующего»?

В эпоху, когда пишется эта статья, понятие искусства вновь находится в состоянии возрастающего напряжения, в особенности там, где его определяют как «современное искусство», термином, который стал предметом некоторых споров. Потому что вне зависимости от используемого языка[49], когда речь идет об искусстве в объединенном в сеть глобализированном сегодня, подразумевается именно «современное искусство». Эта склонность к сужению (или, как утверждают некоторые, к расширению) дискурса об искусстве как универсальной категории до дискурса «современного искусства» непосредственно касается самих его границ (либо провозглашаемого полного отсутствия таковых)[50]. Упомянутое напряжение состоит из неудовлетворенности, разочарования, даже негодования и обиды. Можно утверждать,