Широко размахнув черными рукавами, словно подбитая ворона —крылами, аббат грянулся плашмя, и таково-то приложился затылком оземь, чтонекоторое время валялся, незряче лупая своими красивенькими глазками и слабосуча ручонками и ножонками. Затем перевернулся на четвереньки и, стояпо-собачьи, возмущенно уставился на хозяина, который глядел свысока наповерженного охальника с выражением таким брезгливым, что человека болеестыдливого вполне можно было испепелить на месте. Ну, видать о стыдливостигоспода римские аббаты имели лишь самое приблизительное представление, потомучто отец Флориан попытался воздеть правую руку в жесте, напоминающем проклятие.А с уст его уже начало срываться сакраментальное: “Изыди, сатана!”

Однако князь в свою очередь воздел руку и приказал:

— Спустить собак!

Поскольку за происшествием так или иначе наблюдал весь дом,псари тоже были здесь. Никогда, ни на какой охоте, ни на какой травле неисполняли они господский приказ столь споро! Чудилось, они еще мчались напсарню, а уж оттуда, огибая флигеля, летела свора разномастных псов, отприблудных Шариков и Катков, находивших себе приют на заднем дворе княжескойусадьбы, всегда заботливо прикармливаемых и никем не гоняемых, до настоящих охотничьихвыжлецов, умеющих и медведя из берлоги поднять при надобности, и борзых собак,которым не задача загнать вусмерть самую верткую лису и самого проворноговолка, не то что какому-то поверженному чужеземному черноризцу порвать в клочьяэту самую ризу.

И рвали-таки они его, и рвали, и рвали…

В конце концов человеку, который стоял в это время у окнакняжеского кабинета и смотрел на собачью суету вокруг Флориашки со смешаннымчувством отвращения и удовольствия, надоело наблюдать, как идут клочки аббатапо закоулочкам. Он отошел и опустился в кресло с сознанием исполненного долга.В нем не было жалости ни к драному католику, ни к спешно удаленной княгине.

Оба заслужили свою участь; вдобавок за последние сутки,особенно — за последние несколько часов на него обрушилось столько странных,изумляющих, пугающих открытий, что наш герой (а в кабинете князя Казарина сиделименно он, сын дворянский Алексей Уланов, даже не снявший тесноватогоанненского мундирчика, разве что избавившийся от надоевшей деревянной ноги)даже малость подустал от разнообразия испытанных ощущений. Ну а самое главное,судьбы преступных любовников уже принадлежали прошлому, в то время как Алексеюпора было перестать думать о былом, а надлежало жить только нынешним игрядущим.

И в этом настоящем и грядущем всего-навсего следовало отыскатьпропавшее у генерала Талызина письмо великого князя, а теперь государяимператора. Сделать это предстояло именно Алексею, потому что именно он, итолько он, видел особу, безусловно причастную к смерти генерала: загадочнуюнезнакомку, которую и мысленно, и вслух называл только так, и не иначе: она.

В том, что эта дама явилась в дом Талызина отвести глазадеревенскому дуралею и сделать его козлом отпущения, князь Каразин несомневался ни на миг. Более того, Василий Львович полагал, что именно она и еесообщник (а сообщник, безусловно, был, ведь нельзя слабыми женскими рукамиудушить такого крепкого, сильного, еще вполне молодого человека, каким былтридцатичетырехлетний генерал!) неосторожно подняли тот шум, который насторожилАлексея и заставил его пройтись по комнатам. Очевидно, они искали бумаги:пытались отомкнуть все замки секретера и обнаружить тайник с письмом.

Не желая рисковать (а вдруг гость невзначай сунется в алькови увидит мертвое тело?!), но и не имея возможности ждать его ухода (камердинерпо имени Феоктист Селиверстов — или как его там, Селиверст Феоктистов? — долженбыл воротиться совсем скоро), дама по черной лестнице вышла из дому и, принявневинный вид, вошла с парадного входа, ошеломив Алексея внезапностью своегопоявления, а еще пуще — роковой красотой, которая произвела на него впечатлениене просто ошеломляющее — поистине сногсшибательное!

Когда князь Каразин, выслушав подробнейший рассказ нашегогероя о его злоключениях и многажды переспросив о некоторых подробностях, представилему законченный образец своего логического построения о женском вероломстве,Алексей несколько мгновений провел в раздумье: заплакать ему или наброситься нахозяина дома с кулаками. Мелькнула даже мысль, что князь, мстя ему заподтверждение измены княгини (подозрения давно зародились у Василия Львовича,он только не решался давать им хода, ну а получив свидетельства стороннегонаблюдателя, мгновенно поверил взволнованным словам юноши, напуганногособственной смелостью, и перестал сомневаться), нарочно свел все концы кневедомой красавице, чтобы уколоть побольнее и Алексея, чтобы и ему тожепострадать привелось.

Господи, да ведь проницательному князю мгновенно сталопонятно, что его “ветеран Крымской кампании” не просто предался любви с пылкойнезнакомкой, но и по уши влюбился в нее! Настолько сильно, что даже не желалтеперь смириться с очевидностью и едва не плакал, столкнувшись с холоднымрасчетом, а вовсе не с необоримой страстью, толкнувшей прекрасную даму набезумства с первым встречным молодым красавчиком.

Покачивая головой над этой безрассудной юношескойдоверчивостью, Василий Львович потребовал у Алексея описать его загадочнуювозлюбленную. Тот долго краснел, заикался и путался, потому что неловко было бырассказать почтенному человеку о нежной, белой, беспомощно напрягшейся подстрастными поцелуями Алексея шее, о тонком плече с россыпью чуть заметныхродинок возле ключицы… Одна из них была чуточку побольше остальных, но тожесовсем крошечная, так что иногда она пряталась под шелковым шнурком, с которогоспускался, ныряя меж грудей, серебряный крестик. И не мог он сказать о том, какстранно, томительно пахли русые волосы, когда Алексей, зажмурясь от счастья,жадно шарил ртом по ее теплому уху, оцарапав губу серьгой и придя внеописуемый, поистине дикий восторг от этой боли. И о тех словах, которые онашептала в его целующие губы, шептала легко, словно вздыхая, не мог он поведатьникому на свете.

И о ноготках, царапающих его напрягшийся под рубашкою сосок,о языке, томительно ласкавшем луночки пальцев, о стройных коленях, которые оннетерпеливо растолкал, сминая своим телом сумятицу юбок и вливаясь в ее тело…Это было только его, это принадлежало ему одному, ни с кем нельзя было этимподелиться!

Вот поэтому-то Алексей ничего, ничего не мог толковогорассказать князю, кроме уклончивого описания стройного стана, пышных русыхволос и необыкновенных глаз, которые, чудилось, беспрестанно говорили, молили,пели, смеялись, но не молчали ни мгновения. Каразин слушал, слушал, тоулыбаясь, то печалясь, потом жестом попросил Алексея чуть погодить и вынул изписьменного стола длинный, продолговатый кожаный альбомчик с потемневшими отвремени золочеными застежками, какие бывают на старинных фолиантах.