— Жена моя покойница, — сказал князь, осторожно разнимаязастежки, — земля ей пухом, моей незабвенной душеньке! — была большаялюбительница рисовать. И так ловко, бывало, водила угольком, что раз — два,штрих-другой — и готов маленький набросочек, в котором сходства с оригиналоминой раз найдешь даже больше, чем в парсуне [43], написанной маслом.

Для нее это была минутная забава, а подруги ее, помнится,умиленные слезы лили, выхваляя ее талант и сходства добиться неотличимого, и вто же время всячески натуре своей польстить, самое в ней лучшее подчеркнуть,так что в ее рисунках даже дурнушка казалась красавицей. Чуть сделает Лизонькапортретик, его тотчас забирает “натура”, а самой художнице на память ничего неостается. И вот как-то раз она решила не на листочках разрозненных рисовать, ав этом альбомчике. Взгляни — почти все странички извела. А теперь смотривнимательнее, не найдешь ли свою красавицу? Да нет, ты не на меня смотри, ты вальбом смотри! — велел он, потому что Алексей и впрямь не сводил с него недоумевающихглаз.

— Как же это может быть, сударь? — спросил он, смущаясь. —Ведь ваше сиятельство изволит находиться в летах почтенных, а также супругаваша, царство ей небесное, была особа, извините, не весьма юная. Но она…мыслимое ли, сударь, дело, чтобы она могла оказаться запечатленною рукоюпокойной княгини?

— А, ну да, — глубокомысленно кивнул князь. — Тебя женевинная девица с ума свела, конечно, кто же еще!

— Очевидно по всему, — сказал Алексей сдержанно (только онзнал, чего эта сдержанность ему стоила!), — она была особа замужняя. И все жене в таких годах, чтобы…

— Дурила ты, — сказал князь довольно сердито. — Сколько,по-твоему, мне лет? Сто? А то и двести дашь на первый взгляд? Ну, чтоб ты знал:мне пятьдесят, понял? А Лизонька моя покойница была на пятнадцать годковмоложе. Кабы она и посейчас живая была, то было бы ей всего лишь тридцать пять.Для красавицы это не года, ибо настоящая женщина никогда не стареет.

Вспомни хоть Екатерину-императрицу. Небось сам уже знаешь:ничто не сможет заставить мужика хотеть женщину, кроме нее самой. А не захочешь— и ничего с нею сотворить не сможешь, никакие богатства мира не смогутзаставить тебя любодейное дело творить.

Я вот спорю всегда, когда при мне кто-то Сашку Мамонова [44]или Платошу Зубова притворщиками называет. Если тебя женщина за живое невозьмет, оружие твое так и останется в ножнах. Понял, о чем речь? Года, года…когда двое сердце к сердцу, нету меж ними никаких годов, и все тут! А потомупогоди шибко молодить свою любушку, глядишь, и отыщешь ее тут, и убедишься, чтоя Прав: яблоня всю жизнь белым цветом цветет! Ну, листай альбом!

Алексей нехотя подчинился. Сначала он чуть не силойзаставлял себя вглядываться в женские лица, улыбавшиеся или грустившие на этихжелтоватых, словно старое-престарое кружево, страницах, но потом увлексявсерьез. Однако все же чудилось ему, словно глядит он в дальнее, дальнеепрошлое, настолько же траченное молью, как ветеранский паричок и мундирчик, апотому испытал нечто сродни удара грома по темечку, когда с очередной страницына него глянули огромные, чуть прищуренные в насмешке, изумительные глаза.

Тонкое лицо было окружено сонмом взвихренных кудрей, какбудто красавица решила пренебречь всеми узаконениями суровой моды — подобнознаменитой Диане де Пуатье, которая собрала однажды рассыпавшиеся локонысобственной подвязкою в пучок, создав тем самым новую прическу, любимуюженщинами и сто, и двести, и триста, и четыреста лет спустя после смертилегендарной красавицы.

Нет, здесь не было никаких подвязок: ветер и солнцебуйствовали в легких волосах, и, благодаря тонкому мастерству художницы, их могощущать каждый зритель. Велико было то мастерство! Даже начертанное угольком,лицо, чудилось, дышало свежестью красок: нежный румянец, изящный очерктемно-розовых губ, удивленно вскинутые черные брови — и ясные серые глаза, приодном взгляде на которые Алексей невольно охнул и взялся рукою за сердце,потому что иначе оно наверняка выпрыгнуло бы из груди.

Князь наблюдал за ним весьма пристально, и судорога, так ипрошившая тело юноши, не ускользнула от внимательного взгляда.

— Нашел, что ли? Покажи!

Алексей попытался прижать альбом к себе — никак не мограсстаться с этим наслаждением и одновременно пыткой: ласкать любимый лик хотябы взором! — но князь оказался проворнее. Жадно взглянул на страницу — и тут женетерпение на его лице сменилось разочарованием.

— Ошибся, братец! — Нахмурился подозрительно: — А может,дурачить меня вздумал? Говори, кто такая?

— Не ведаю ее имени, — в отчаянии выдохнул Алексей, — толькоона это. Она!

— Зато я ведаю, — усмехнулся князь, — и вот что тебе скажу:ежели решил глаза мне отвести, указавши абы кого, лишь бы отвязаться, то попалпальцем в небо. Сия красавица вот уже три месяца как живет в Берлине. Уехалаона туда еще в начале марта, до переворота, однако без ее участия переворот сейникогда не свершился бы. Ведь это не кто иная, как сестра Зубовых, Николая,Платона и Валерьяна. Николай постарше всех, за ним идет она, ОльгаАлександровна (Жеребцова в замужестве), а, уж потом — Платоша с Валерьяном.Ольга моей покойной Лизоньки на годок постарше. Стало быть, красавице твоей ужетридцать шесть лет, понял? Перестань дурить и поищи Кого помладше.

Он, впрочем, оборвал смех, увидав остановившиеся глазасвоего молодого друга.

— Как тридцать шесть? — пробормотал Алексей, едва ворочаяязыком. — Как в Берлине? Это она, она это, богом клянусь, вечным душиспасением! И она… она была такая молодая!

Он резко отвернулся, пряча по-детски задрожавшие губы иповлажневшие глаза,

Василий Львович досадливо покачал головой:

— Вот те на! Крепко же ты влип, как я погляжу, бедолага! Ноне может никак это быть Ольга Александровна! А ну, посмотри альбомвнимательнее!

Алексей послушался, но, дойдя до последней страницы, вновьворотился к той, где была изображена пышноволосая красавица, да так и замер, нев силах оторвать от нее печальных глаз.