class="p1">– Ну, это как пойдет, – засмеялась переливчатым смехом, – сама пока не знаю. Я напишу тебе, ладно? А вообще, – понизила голос, еле заметно улыбнулась, – я тут с одним человеком познакомилась. Очень интересным. Ты только никому не говори, ладно? – Прижала палец к губам, опять засмеялась, с топотом скрылась в прихожей, где, кажется, еще до ее появления захлопали двери шкафов, что-то задвигалось, зашуршало, зашелестело.

Тревога, тяжелая, душная, обрушилась на Катю лавиной, сдавила горло, выстудила изнутри. Откуда, почему вернулся этот вечный и неистребимый материнский страх: где она, с кем? Здорова, сыта, не грустит, не плачет? Ее никто не обидел, не обманул, не предал?..

– Ма, ну где ты там? Зову-зову, а ты не идешь!

Иду. Иду, дорогая. Еще шаг, два, три, пять…

– Смотри, что нашла! А почему ты это не носишь? Это же просто… не знаю, что такое, никогда не видела! Очуметь! Мне идет, правда?

Голубое, лазурное, синее; лоскуты и ленты – то ли сшитые, то ли сплетенные, обвились кольцами вокруг Ташиной шеи, льнут к коже, прижимаясь все плотнее, рискуя задушить.

– Откуда… Откуда ты?.. Где ты нашла? – Стена морозит спину, держит, не дает упасть, не позволяет закричать от страха.

– Ага! – Ликующий голос, смех, грозит пальцем. – Хотела спрятать от меня? В самый дальний угол засунула, да еще и в пакет убрала, но я у нас кто? Я искатель и следопыт! – Звякнул телефон; Таша, мельком взглянув на экран, заторопилась, накинула куртку, чмокнула в щеку мать, молчащую, каменно застывшую. – Все, мамуль, мне пора, меня уже ждут. Ты, конечно, жадина-говядина, такую прелесть от меня прятала. Откуда взяла? Вроде хендмейд, да? Ладно, потом поговорим! – Рывком распахнула дверь, шагнула за порог, уходит! – Но я тебя все равно люблю, несмотря на…

Щелчок замка. Тишина. Где-то далеко – наверное, в спальне, писк мобильного. Сделав несколько автоматических шагов в глубь квартиры, Катя опрометью кинулась к двери, схватила с вешалки куртку, метнулась к замку. Не открывается! Защелка выскальзывает из непослушных зудящих пальцев, холодный металл прожигает насквозь. Не успеет, не догонит, потеряет!

Окно! Катя, в одну минуту оказавшись на кухне, кинулась к темному прямоугольнику, готовая кричать, звать, требовать, слететь хищной птицей с третьего этажа, только чтоб остановить, уберечь, не допустить! Ничего не видно, стекло, как зеркало, и нет там никакой Таши, а только Катя – бледная, старая, страшная.

Люстра! Нужно выключить люстру! Миг – и реальность выворачивается наизнанку, оставив Катю в темноте, перенеся свет и жизнь за стекло – туда, где на черном с бликами асфальте стоит Таша. Рядом с ней – мужчина. Кажется, светловолосый. Кажется, молодой. И высокий. Очень, очень высокий! Таша ему всего лишь по грудь, и он, положив руки ей на плечи, смотрит ее девочке в лицо. А она – она улыбается…

За окном почти стемнело. Таша и ее знакомый (да нет, не просто знакомый, а кавалер, парень, ухажер – как они теперь говорят?) давно ушли, а Катя все стояла у окна, прижимая к себе финскую коричневую куртку, выношенную почти до дыр. Ее уже давно невозможно никуда надеть, но и выбросить нельзя, поэтому она висит в прихожей – памятью, необходимостью, теплом.

Снова звякнул телефон. И еще раз, и еще. Надо посмотреть. Прижимая к себе куртку, обнимая ее обеими руками, Катя легко, словно не касаясь ногами земли, дошла до спальни, взяла в руки моргающий зеленым смартфон, вернулась на темную кухню. Села за стол. Помолчав немного, сказала одними губами: прости себя. Прости. Как простила за испорченные в три года обои, за двойку в шестом классе, за брюки, испачканные мазутом в седьмом. Как простила пятилетнюю Ташу за разбитую чашку – любимую чашку твоей мамы. Как простила ее за подростковые выкрутасы – до капельки, до донышка, не оставив ни тени обиды, ни намека на злость. И за то, что скоро она уйдет – уже почти ушла – в свою жизнь, с этим, высоким, или с другим. Прости. Прости себя! За глупость и слабость. За самообман и ложь. И живи дальше. Ради себя, ради дочери, ради самой жизни.

Она встала, бережно повесила куртку на стул, с телефоном в руках подошла к окну. Павел. Шесть сообщений.

«Катя, добрый вечер! Я хотел вам показать кое-что. В смысле, текст. Само как-то написалось».

Спустя двадцать минут – следующее:

«Вы, наверное, заняты. Но я все равно отправлю, хорошо? Будет время – прочитаете».

А дальше стихи, каждое четверостишие отдельно.

Слушай, кузнец, как ты узнал у горнила,

Сколько ему нужно корма, свободы и страсти?

Станет ли мягким металл,

Если сердце остыло?

Помнишь, кузнец, как три четверти жизни назад

Ритм наковальни и пульс воедино сливались,

Полно дышали мехи,

Без сомнений и всхлипов?

Что ж ты молчишь и угрюмо отводишь глаза?

Я так надеялся в них рассмотреть и присвоить

Отсветы пламени,

Дух его вольный, мятежный.

Ладно, кузнец. Ты отлично исполнил заказ.

Он теперь мой – сгусток мрака, рожденный в огне.

Он нужен мне. Для сомнений, тревоги,

Надежды.

АНДРЕЙ

Правда-пуля. Лучше всего – отлитая вручную и под конкретную дичь. После можно решить, куда целить: сразу в сердце или использовать целую обойму и действовать в стиле «морского боя». Нога-рука-голова. Ранен-ранен-убит.

Правда-шрапнель. Оружие неизбирательное, но этим и интересное. Выстрелить, почти не целясь. Поручить случаю решать, кого сразит наповал, кого посечет осколками, кого лишь забрызгает чужой кровью.

Правда-мина. Выследить врага, узнать его привычки, расписание, ежедневные маршруты. Выбрать подходящее место, замаскировать ловушку землей и цветами. Наступить может не враг, а кто-то другой. Негромкий щелчок, взрыв, наступившего – насмерть, но и тех, кто рядом, наверняка зацепит.

Правда-рикошет. Бывает и так: тот, в кого целились, одет в броню; сидит в танке или в автомобиле с пуленепробиваемыми стеклами, со стальными и кевларовыми вставками. Можно, конечно, выстрелить, но пуля отскакивает, меняет траекторию. А рядом – случайный прохожий. Или неслучайный. Скорость у пули уже не та, но прохожему хватит.

Самая веселая – правда-шутиха. Грохот, треск, летящие искры. Один падает на землю и закрывает глаза, другой – прячется за угол, третий прикрывается женой и детьми. Паника, крики, отчаяние. Но когда дым рассеивается, оказывается, что никто не пострадал. Все постепенно успокаиваются, и только все рыдает жена того, который…

Давным-давно придуманную классификацию Андрей не забыл, но вспоминал о ней нечасто