– Это я, – глухо сказал Дорин из своего укрытия, когдаувидел тонкий силуэт в белом халате.

Надя развернулась так стремительно, что Егор понял – узнала,по двум коротеньким словам!

Он сделал несколько шагов вперед, на свет, и остановился,потому что Надежда испуганно попятилась.

Еще бы. Вместо румяного молодца, кровь с молоком, перед нейстоял тощий, заросший неопрятной бородой субъект.

– Это я, – повторил Егор, что, наверно, прозвучало глупо.

Она всплеснула руками:

– Что с тобой?!

Пора было произносить слова, приготовленные по дороге. Доринпридумал хороший текст, убедительный. Но сумел проговорить только первую фразу:

– Я не могу без тебя… – И сбился – очень уж Надя былакрасивая, еще красивее, чем он запомнил.

– До такой степени? – потрясенно вымолвила она, глядя на егофизиономию землистого цвета.

– Да, – немедленно подтвердил лейтенант, инстинктивноугадав, что такого эффекта он бы не достиг никакими словами.

И Надя бросилась к нему. Обнять не обняла, но стала гладитьпо впавшим щекам, по белобрысой щетине – а это было не хуже, чем объятья.

– Как же ты измучился! И меня измучил, – шептала она,всхлипывая.

Он помалкивал, лишь ловил губами ее пальцы.

– Ты ушел от них, да? – улыбнулась она сквозь слезы. – Тебебыло очень трудно это сделать, но ты все-таки ушел!

Ужасно хотелось соврать, но это было бы вроде воровства илипредательства. Глубоко вздохнув, Егор сказал:

– Heт, я по-прежнему служу в Органах.

Все-таки он не ожидал, что она так от него шарахнется. Будтообожглась о раскаленную плиту.

– Тогда зачем? – И лицо будто заледенело. – Уходи!

– Из-за Маргулиса? У тебя с ним любовь, да? Само сорвалось,он не хотел. И, главное, жалко так прозвучало, визгливо.

– Саша очень порядочный человек: и замечательный специалист,– отрезала Надежда. – Он мой учитель. И в профессии, и в жизни. А люблю я тебя.Только мне с тобой нельзя.

– Да кто это решил? – взорвался Егор. – Учитель жизниМаргулис? Или твой папаша, пережиток капитализма? Ты своим умом живи,собственную голову слушай! Сама говоришь, что любишь! Я без тебя вообще немогу! Чего еще-то? Остальное неважно!

Чем громче он кричал, тем тише отвечала Надя:

– Я слушаю сердце, оно не обманет. Мне нельзя с человеком,который на стороне Грязи и Зла.

– Кто на стороне зла? Я?

Егор опешил. Он думал, что такими словами только вдореволюционных книжках разговаривают. Ну и обидно, конечно, стало. Это шеф-тона стороне зла?

– Да что ты знаешь про зло? – горько сказал Дорин. – Ходишьтут в беленьком халате, четвертая симфония Танеева, а через десять, нет, ужечерез девять дней начнется война. Страшная. Как попрутся на нас фашисты, сосвоими эсэсами и гестапами, тогда ты поймешь, где настоящее зло. Я и моитоварищи жизни не жалеем, чтобы защитить тебя, Викентия Кирилловича, Маргулисатвоего и еще сто пятьдесят миллионов советских людей. А ты нос воротишь!Железный Нарком для тебя, поди, хуже Антихриста, а он себя не жалеет, носитсяиз штаба в штаб, чтоб подготовить Родину к обороне, а ты… Мы, значит, грязные,да? Чистый человек – не тот, кто грязи боится, а кто ее вычищает!

Это и был заготовленный текст, только немножко скомканный. Ипроизнес его Дорин резче, чем собирался, но очень уж она его «грязью и злом»оскорбила.

– Война? – потрясенно повторила Надя. – Через девять дней?Господи!

И перекрестилась.

Выходит, другие его аргументы пропустила мимо ушей.

– Это государственная тайна. Ты никому. Даже отцу. Иначеменя расстреляют. И правильно сделают…

Она зажмурилась. Губы шевелились, но звука не было.Молилась, что ли? С нее станется.

Егор ждал.

Наконец, она открыла глаза, они были печальные, носпокойные.

– Я никому не скажу, даже отцу. И я не считаю тебя грязным.Грязного я бы не полюбила. Но ты все равно уходи. Одним Злом другое не одолеть,это я точно знаю. Ничего, есть у нас Заступник и кроме твоего наркома.

Откуда-то сверху женский голос позвал:

– Сорина! Ты где? Начинаем!

– Мне на операцию, – встрепенулась Надя. – Опаздыватьнельзя. Прощай, Георгий.

Это слово тоже было книжное. В жизни люди говорят: «пока»,«до свидания» или «ну, бывай». От «прощай, Георгий» у Егора в груди похолодело.

– Навсегда? – употребил он еще одно страшное слово.

Теперь содрогнулась и Надя.

– Нет, не навсегда! Когда-нибудь ты ко мне вернешься, язнаю! Только не было бы поздно.

– Что, заведешь себе другого?

– Нет. Просто боюсь, что не узнаю тебя… А другого у меняникогда не будет. Я же сказала: ты мой первый и последний.

Сверху снова крикнули, уже сердито:

– Сорина! Доктор ждет!

– Иду! – отозвалась Надежда и убежала, смахивая с лицаслезы.

Ровно в двадцать два ноль ноль Егор вернулся на Лубянкускорбный и с красными глазами, будто с похорон.

На столе, под салфеткой со штампом «Спецбуфет», стоялатарелка с бутербродами – наверняка шеф перед уходом распорядился. Хотя Доринничего не ел почти двое суток, а из-под салфетки сочился чудесный копченыйзапах, ни сил, ни желания принимать пищу не было.

Едва дойдя до дивана, Егор рухнул.

Мыслей в голове не было. Чувств тоже.

Все ресурсы организма – и физические, и психологические, инравственные – были выведены в ноль. Топливные баки опустели до самого донышка.

Невероятно длинный день, начавшийся целую вечность назад втемном и тесном подвале, подошел к концу.

– 22 июня, через девять дней, – сказал Егор вслух, чтобызаставить себя думать про войну.