образуют своего рода клуб, ходят друг к другу в гости, играют в гольф, летают развеяться в Акапулько. К Томчеку коллеги прислушиваются. Он всегда даст верный совет насчет гонораров и налогов – понял?

– Ты хочешь сказать, что эти типы изучают мои налоговые декларации, а потом решают, как лучше меня ободрать?

– Господи! – вскипел Шатмар. – Держи свое мнение при себе. – Его взбесило мое неуважение к его профессии. Я согласен, что должен сдерживать свои чувства. Я пытался быть почтительным с Томчеком, но мне это плохо удавалось. Чем сильнее я старался угодить ему, соглашался, поддакивал, тем большим недоброжелательством ко мне он проникался. Короче, Томчек вел в счете, за что я платил ему чудовищный гонорар.

С Томчеком, как я уже сказал, был Билли Строул, его партнер. «Партнер» – какое это удивительное, многозначное слово. Партнеры составляют особую категорию людей.

Строул, круглолицый и бледный, держался как заправский юрист. Он носил длинные волосы, оглаживал их тяжелой белой ладонью и закладывал за уши. Кончики пальцев у него загибались назад. Волосы до плеч, а сам – хам хамом. Я хорошо знаю хамов.

– Какие новости? – спросил я, подойдя к ним.

Томчек обнял меня за плечи.

– Беспокоиться не о чем, – сказал он. – Урбанович наконец выбрал время, чтобы встретиться с обеими сторонами.

– Хочет поскорее закончить дело. Считает себя мастером переговоров, – вставил Строул.

– Слушай внимательно, Чарли. Урбанович будет придерживаться тактики запугивания, угрожать, чтобы принудить тебя к соглашению. Не паникуй, не поддавайся. Мы обеспечили тебе безукоризненную позицию.

Я смотрел на складки здорового, чисто выбритого лица Томчека. Дышал он по-мужски, через рот. Я чувствовал его кисловатое дыхание, его запах почему-то ассоциировался у меня с запахом тормозной жидкости на старых трамваях, с обменом веществ, с мужскими гормонами.

– Больше уступать я не намерен. Это ни к чему не ведет. Как только я выполняю ее требование, она тут же выдвигает новое. С времен Линкольнова манифеста об освобождении рабов в нашей стране ведется тайная война за восстановление рабства.

Услышав мое замечание, Томчек и Строул удивленно переглянулись.

– Хорошо, наметьте границу, за которой ни шагу назад. Остальное предоставьте нам, – сказал Строул. – Ваша Дениза и своего адвоката мытарит. Пинскеру не нужна стычка. Он заинтересован только в деньгах. И ему не нравится, что она обращается за консультацией к Швирнеру. С ее стороны это неэтично.

– Терпеть не могу Швирнера! – в сердцах воскликнул Томчек. – Если бы я мог доказать, что этот сукин сын трахает истицу и вмешивается в мое дело, ему бы не поздоровилось. Я бы его на Комиссию по этике вытащил!

– А что, Швирнер все еще встречается с бывшей женой мистера Ситрина? Он же только что женился.

– Ну и что из того, что женился? Он по-прежнему таскает эту сумасшедшую бабу по мотелям. Стратегические планы в постели разрабатывает. А она потом донимает ими Пинскера. Тому тоже несладко приходится… Эх, если бы достать этого прохвоста Швирнера!

Я молчал и, казалось, вообще не слышал, о чем они говорят. Томчек хотел, чтобы я предложил нанять частного детектива – собрать компромат на Швирнера. Мне вспомнился фон Гумбольдт Флейшер и Скаччиа, частный сыщик. В таких делах я не участник.

– Надеюсь, вы обломаете Пинскеру крылья, – сказал я. – Не давайте ему клевать мою печень.

– Нет, он терзает жертву только на сессии. А на переговорах – тише воды ниже травы, – успокоил меня Томчек.

– Все равно он скотина, – возразил я.

Адвокаты молчали.

– Зверюга, людоед.

Моя настойчивость не понравилась Томчеку и Строулу. Как и Шатмар, они ревниво оберегали свою профессию от нападок.

Поскольку Томчек молчал, уламывать придиру Ситрина пришлось его партнеру и помощнику.

– С Пинскером тяжело бороться, – осторожно и отстраненно заметил Строул. – Сильный противник, хороший боец.

Понятно, они не хотят, чтобы я критиковал законников. Пинскер – их поля ягода. А кто, собственно говоря, я? Мимолетная, призрачная, высокомерная, эксцентричная личность. Эти двое не одобряли мой стиль поведения и жизни. Они его отвергали. С другой стороны, почему я должен им нравиться? Я постарался посмотреть на себя с их точки зрения и остался доволен. Меня словно озарило. Может, эти внезапные озарения – результат метафизических перемен во мне? Под влиянием Штейнера я теперь редко думал о смерти по старинке, как о чем-то ужасном. Меня не страшили ни удушливая могила, ни века вынужденного тоскливого забвения. Напротив, я часто испытывал необыкновенную легкость, словно на головокружительной скорости несся на невесомом велосипеде по дорогам звездных миров. Иногда мне удавалось увидеть себя с поразительной объективностью, как объект среди других объектов физической реальности. Настанет день, когда этот объект перестанет двигаться и душа покинет бренное тело.

Мы стояли в коридоре, три обнаженных эго, три существа, находящихся на низшей ступени сознания. В былые времена «я» прикрывалось одеждами положения, человек принадлежал к знати или простонародью, держался и выглядел соответственно. Теперь у человека нет защитной оболочки, он голый, его «я» томится и страдает. Я понял это со всей очевидностью и пришел в восторг.

Так чем же я был в глазах этих двоих? В лучшем случае чудаком, диковиной. Чтобы набить себе цену, Шатмар расхваливал меня напропалую. Советовал заглянуть в справочники и прочитать о моих премиях, ордене Почетного легиона и наградах клуба «Зигзаг». Говорил, что для них большая честь иметь такого клиента. Естественно, что они невзлюбили меня еще до нашего знакомства. Суть их отношения ко мне случайно выразил сам Шатмар, выкрикнув в минуту гнева: «Ты поц с пером, вот ты кто!» Это показалось ему недостаточным, и он крикнул еще громче: «Не знаю, с пером ты или нет, но все равно поц»! Но я не обиделся. Его выражение показалось мне непревзойденным, и я рассмеялся. Мне вообще можно сказать что угодно и назвать меня как угодно, если это хорошо сказано. Таким образом, я знал, что думают обо мне Томчек и Строул. Со своей стороны они вдохновили меня на интересную мысль. История сотворила в Соединенных Штатах нечто новое, невиданное в человеческой цивилизации, а именно бесчестность в сочетании с самодовольством и двуличие в сочетании с честью. Америка всегда кичилась своей высокой моралью и прямотой, она была образцом для остального мира и, похоронив само понятие лицемерия, жила по новым понятиям об искренности. Посмотрите на Томчека и Строула. Они принадлежат к почетной престижной профессии. Эта профессия держится на высоких стандартах, и все шито-крыто, пока на сцену не выйдет какой-нибудь немыслимый дуролом, который даже собственную жену не может держать в узде, сумасшедший, обладающий способностью складывать слова, и не начнет сеять семена сомнения, заявляя, что в этой профессии