В послезакатный час звуки окружающего мира оглушают.

Оказывается, их так много, и каждый особенный. И такой невероятно громкий. Звук шагов. Стук и скрип закрывающихся и открывающихся дверей. Звук дыхания. Кажется, даже то, как ресницы при моргании хлопают о щеку, я слышу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда мы с Ларсом и Габриэлем встретились вечером после наложения печатей, первые минут пять просто молчали, жадно вдыхая воздух, словно до этого сидели в каменном мешке. Потом Ларс тихо, под нос, но со вкусом выругался, а Габ так просто упал на сухую, но ещё густую золотистую траву и уставился в небо, заложив руки за голову.

— Я слышу, как они движутся, — объявил он, глядя на облака. — А ведь совершенно трезвый. Что с нами будет к концу года…

Ларс пожал плечами и вдруг расстегнул свой плащ, улёгся рядом с ним, тоже задрал непривычно острый подбородок; смяв травинки в руке, поднёс к лицу, вдохнул.

— Я тоже слышу. Похоже, безумие заразно. Но мне нравится этот звук. Такой… такой…

— Металлический лязг сквозь пелену воды? — подсказал Габриэль.

— Да, точно.

— Если я лягу между вами, это не будет слишком неприлично? — поинтересовалась я. — Тоже хочется послушать. Похоже, ни на что более умное и полезное сил у меня сегодня не найдётся.

— Будет, — сказал Габ, а Ларс одновременно с ним произнёс "Не будет".

— Пятьдесят на пятьдесят, — вздохнула я. — Двигайтесь.

Габ галантно подстелил мне свой плащ, хотя, в общем-то, это было излишне: земля ещё не успела остыть по-настоящему. Я устроилась между ними, почти физически ощущая, как растворяется удушающий янтарный шлем.

Ларс чуть-чуть отодвинулся в сторону, чтобы меня не касаться, но я успела украдкой сжать его руку, большую, сильную, как и раньше, несмотря на этот непривычно болезненный вид.

Облака плыли неспешно, умиротворяюще. Не знаю, что там насчёт металлического лязга, на мой взгляд, они звенели, как хрустальные бокалы. Небо темнело стремительно, и него была своя собственная музыка, что-то вроде низких вязких нот виолины.

— А мы так мозгами окончательно не поедем? — прозвучал голос Ларса справа.

— Не знаю, что будет завтра, — отозвался Габриэль слева. — А сегодня я однозначно не против.

…И я тоже была не против. Хорошо, спокойно. Надо поговорить с Ларсом, надо что-то делать, но как же не хочется. Не сейчас. Удивительно, если закрыть глаза, небесная музыка становится даже громче…

— Вы чего тут валяетесь? — услышала я откуда-то сверху отвратительно бодрый голос Джеймса. — Мисс Ласки, не порочьте славную фамилию Фоксов столь неподобающим поведением, а то вас не примут в нашу достойную уважаемую семью.

— Пошел к демонам, кошмарище, — пробормотала я, не открывая глаз. — У тебя от нескольких часов безмолвия уже психологическая травма, я понимаю, но оставь нас в покое.

— Я серьёзно, самый главный час в сутки проваляться на траве, да ещё и молча, вы в своём уме?! Давайте на стену залезем лучше!

— Какую стену? — Ларс с любопытством приподнялся на локтях, а я возмущённо тряхнула Габриэля:

— Ты ему сказал! Зачем?!

Габриэль со стоном сел. При этом я вся была в травинках и пыли, как забытый на лето в саду ковер, а он остался от кончиков ботинок до макушки чистым и едва ли не отутюженным.

Нет в мире справедливости.

— Он взял меня измором.

— Расскажите, — попросил Ларс, а я вздохнула.

— Начинай ты. Что произошло, когда закончился учебный год, когда погиб Лен, где ты был и что случилось. И ещё, если ты не против… твои плетения. Мне нужно их рассмотреть.

Сэр Джордас кровожадно смотрит на нас на всех, а мой огонь нетерпеливо пляшет в ладонях, радуется ему, предатель.

Мы уныло смотрим на сэра Джордаса.

…как можно вести занятия в полной тишине? И зачем? Нет, я даже не спрашиваю, за что, но зачем? Какой-то смысл должен быть, и я жду, что этот смысл откроется мне, будто луна, которую закрыли тучи. Внезапно и во всей красе. Но пока…

Наконец, глава факультета смерти заканчивает созерцание двенадцати ошалелых от непривычной полной глухоты адептов, поворачивается к нам спиной и что-то пишет на доске. Ну… как вариант, мы можем читать письменные объяснения. Хотя тогда вопрос "зачем" встаёт во всей своей красе еще раз.

Сэр Элфант с чувством выполненного долга отходит в сторону, а на доске большими, довольно корявыми буквами написано "Не тупим!"

Наши лица вытягиваются, как кабачки, а в следующее мгновение профессор резко сминает магическое плетение вокруг Арты, и она застывает на месте, в золотистой сфере, словно огромное насекомое в проклятущем янтаре.

— Стазис? — одними губами произносит Джард, вопросительно наклоняет голову к плечу. Габриэль только прищуривает глаза, а я отрицательно качаю головой. Нет, не похоже на стазис, точнее, безусловно, похоже, но это другое, внешнее.

Я оборачиваюсь и вижу недоумение и задумчивость на лицах однокурсников. У всех, только процентное соотношение разное. Тридцать процентов задумчивости и семьдесят процентов растерянности у Бри. У Тони — пятьдесят на пятьдесят. У Тимера как у Бри, но наоборот…. Сэр Джордас оглядывает нас уже с ностальгической печалью, а на меня не смотрит вовсе. И я, вспомнив, как легко и непринуждённо он угадывал наши мысли, тоже вдруг считываю его: один из нас должен показательно выйти в качестве добровольца, но ни у кого, кроме меня, в глазах он не обнаружил того самого понимания, а вызывать меня не хочет категорически.

Тогда не хотел и сейчас не хочет, хотя это было бы логично и правильно, он знает, точно знает, что я могу, и, похоже, только я и могу.

Но сэр Джордас вызывает Бри.

Бри выходит на центр аудитории, путаясь в своих длинных и тонких ногах кузнечика-переростка, как от непривычной удушливой глухоты, так и от неуверенности перед новой формой работы. Как и все адепты факультета смерти, он видит магические плетения и может воздействовать на них, но, к сожалению, не понимает, как и чем именно. Возможно, мы видим их по-разному, каждый адепт создаёт свой внутренний образ магической реальности. Не исключено, что то, что видится мне переплетением нитей, для Бри — летающие сферы или просто вспышки света, и не стоит понимать слово "плетения" столь буквально. Мы не обсуждали между собой подобные вещи раньше, это было слишком… интимно. Возможно, зря.