Через несколько недель во время обеда во Френе Роже Лапорт передает некоторые антисемитские замечания Бофре, одно из которых касается Левинаса. Деррида потрясен, возможно, в большей мере, чем мог предположить Лапорт. Уже на следующий день он пишет Федье письмо, чтобы сообщить ему об этой проблеме, одинаково серьезной и болезненной:

Мне только что передали – что стало для меня совершенной неожиданностью и абсолютным потрясением – некоторые выражения, неоднократно употреблявшиеся Жаном Бофре, которые, если говорить просто, являются решительно, очевидно и вульгарно антисемитскими. Несмотря на все мое изумление, я никак не могу поставить под сомнение надежность человека, который мне эти выражения передал… Из этого я вынужден сделать следующий вывод, о котором, естественно, должен в первую очередь поставить в известность именно вас: я должен забрать свой текст из этого сборника; мое решение окончательно, но я сохраню его в тайне, и, если вы захотите, мы сможем найти внешний повод, чтобы его объяснить… Текст, который я вам представил, был знаком не только того, что я не вхожу ни в какой «заговор» против Бофре, но и того, что я хотел внести вклад в то, чтобы разорвать некий круг или цикл, который я считал невыносимым… во всем том, что касается… проблемы… Бофре[472].

Несмотря на скрытность Деррида, Франсуа Федье вскоре узнает, что «информатором» является Роже Лапорт. Он уведомляет об этом Бофре, который тотчас возражает против этой «поруки… нашептанной клеветы», требуя открытого объяснения. Очная ставка проходит через несколько дней в кабинете Деррида. Бофре, бледный от волнения, решительно отрицает все выражения, которые были ему приписаны, при этом Лапорт оказывается соответственно в положении обвиняемого. Эту встречу он покидает в таком состоянии, что его жена Жаклин спешит предупредить Бланшо, которого эта история «извела» настолько, что он готов прервать свое уединение, в котором прожил уже немало лет. В начале февраля 1968 года Деррида и Бланшо впервые встречаются друг с другом, чтобы вместе обдумать позицию, которой им следует придерживаться[473].

Бланшо не сразу понял, что человек, которого Бофре задел своими высказываниями, – не кто иной, как Эммануэль Левинас. 10 марта, не забирая свой текст из сборника «Выдержка мысли, в честь Жана Бофре», он просит Федье добавить к нему следующее посвящение: «Эммануэлю Левинасу, с которым я уже 40 лет связан дружбой, которая для меня ближе меня самого – в невидимом отношении с иудаизмом».

2 апреля 1968 года Бланшо и Деррида вместе подписывают письмо, которое должно было быть разослано всем авторам сборника. Они объясняют в нем, что после «тяжелого объяснения» они решили оставить свои статьи: поскольку Жан Бофре отрицает, что из его уст прозвучали наиболее спорные выражения, и опровергает интерпретацию других выражений, они не чувствуют себя вправе вынести своим отказом «обвинение столь тяжелое, что оно в то же время означало бы приговор»[474]. Но эти письма, отправленные Бланшо издателю, чтобы он разослал их, так и не дойдут до адресатов…

После этого слишком бурного, по его мнению, периода Деррида хотел бы спокойно поработать. Программа агрегации позволяет ему в этом году вернуться к таким «неисчерпаемым» авторам, как Платон и Гегель. Он пишет Габриэлю Бунуру: «Несмотря на огромный список литературы, посвященный им университетом, всегда остается чувство, что их еще не начали читать. Это, по сути, и есть то, что больше всего меня интересует»[475].

Статьей «Фармация Платона», которая публикуется в двух номерах Tel Quel, зимой и весной 1968 года, в некоторых отношениях подчеркивается новая тональность, более свободная и более откровенно литературная. Первые ее строки станут впоследствии общеизвестными:

Текст является текстом только тогда, когда он скрывает от первого взгляда, от первого попавшегося закон своего построения и правило своей игры. Текст, впрочем, всегда остается невоспринимаемым. Закон и правило не прячутся в неприступной таинственности, просто они никогда не даются как таковые, в настоящем, не даются тому, что можно было бы со всей строгостью именовать восприятием.

Всегда и по самой своей сущности рискуя, таким образом, окончательно затеряться. Кто хоть однажды заметит подобное исчезновение?[476]

Последние строки поражают не меньше:

Ночь проходит. Утром раздаются удары в дверь.

Кажется, что на этот раз они, удары, идут извне.

Два удара… четыре…

Но, быть может, это остаток, сон, обрывок сна, отголосок ночи…

этот другой театр, эти удары извне…[477]

Вместе с тем в этой объемной статье, ставшей результатом семинара в Высшей нормальной школе, развивается подробное и почти филологическое прочтение «Федра». Деррида, который, как мы помним, выучил древнегреческий довольно поздно, теперь, похоже, чувствует себя в нем довольно уверенно. Сверяясь то и дело с известным переводом Леона Робена, вышедшим в издательстве Budé, он постоянно возвращается к оригинальному тексту, заново переводя определенные отрывки, в частности в тех местах, где речь идет о «фармаконе». Этот термин, который Деррида обнаруживает в своем прочтении Платона, на самом деле переводился то как «лекарство», то как «яд», то как «снадобье» или «настой». Поскольку все эти вариации представляются ему вредными, он пытается показать, насколько «пластическое единство понятия, скорее даже его правило и странная логика, связывающая его с его означающим, были рассеяны, замаскированы, вычеркнуты, получили штамп относительной нечитаемости благодаря, несомненно, неосторожности или эмпиризму переводчиков и в то же время и в первую очередь благодаря ужасающей и неустранимой сложности перевода»[478]. Вопрос этот имеет тем более решающее значение, что данный термин стал «философемой», которая, похоже, играет у Платона роль столь же важную, что и «восполнение» у Руссо. Да и сама цикута, напиток, который Сократ должен был выпить после приговора, «в „Федоне“ фигурирует под одним-единственным названием pharmakon'а»[479]. Вопрос о записи философского текста на его языке и, следовательно, вопрос его перевода станут для Деррида еще более настоятельными потому, что он с ними будет постоянно сталкиваться из-за иностранных переводов его собственных текстов.

Однажды вечером Филипп Соллерс передает Деррида рукописи двух своих новых книг – «Логики» и «Числа». Деррида еще раньше познакомился с большей частью эссе, собранных в «Логиках», но особенно сильное впечатление производят на него «Числа». Он незамедлительно погружается в эту «арифметическую и театральную машину», в «это неумолимое перечисление и эти семена в бесчисленном числе»[480]. В скором времени он заявляет о желании написать нечто, чем можно было бы оценить особое сопротивление этой странной литературы, целиком и