Тут его голос опять дрогнул. Рейвена пробирала дрожь. Даже рубашка, и та промокла насквозь. Не спрашивая, Сара принялась расстегивать пуговицы.

Она уже видела Уилла обнаженным – когда тот только явился в дом и отчаянно нуждался в ванне. Ей вспомнились собственные слова: «Все это, поверьте, я уже видела» – и хотя она и вправду уже видела его раньше, теперь ей с трудом удавалось отводить глаза.

Ее рука коснулась его обнаженной кожи, когда Сара стягивала с него мокрую рубашку, и она почувствовала, как внутри что-то требовательно шевельнулось – с такой силой, что девушка испугалась.

Расстегнув последнюю пуговицу, она ощутила какое-то движение поблизости от того места, где касалась его, и несколько запоздало осознала значение выражения «неудобство в штанах».

Рейвен так и отскочил от нее – вероятно, потому, что сам от себя отскочить не мог.

Сара сделала шаг назад, глядя в пол.

– Ты, наверное, совсем голодный, – сказала она тихо. – Пойду-ка я лучше на кухню и чего-нибудь принесу.

Уилл ничего не ответил, и горничная вышла. Закрыв за собой дверь, подождала немножко, потому что голова кружилась так, что она опасалась спускаться по лестнице.

Добравшись до кухни, Сара положила на тарелку остатки пирога, ломоть ветчины и кусок хлеба. Держа все это в левой руке, правой она подхватила бутылку эля и опять поднялась по лестнице.

Добравшись до верху, она обнаружила Рейвена безо всяких признаков сознания, и ясно было, что никакая химия тут ни при чем.

Сара вошла в заведение Кеннингтона и Дженнера на Принсес-стрит, и ее окутало блаженное тепло. Мозоли на руках растрескались и болели – накануне она стирала белье на Куин-стрит. Зимой всегда становилось хуже с руками. От холода все становилось хуже.

В лавке было тепло и уютно – ей нравилось проводить здесь время, воображая, что бы она купила, будь у нее деньги. Внутри всегда было светло: сквозь огромные окна витрин свободно лились солнечные лучи, а вечерами под потолком зажигали большие газовые люстры. На полках лежали штуки материи всех возможных цветов, а на прилавке были разложены образцы.

Заведение было основано двумя подмастерьями из галантерейной лавки, которые внезапно остались без работы после того, как самовольно устроили себе выходной, решив посетить скачки в Масселборо. После этого они открыли собственное заведение с намерением предоставить дамам Эдинбурга лучший выбор шелков и хлопковых тканей, не уступающий лондонскому. Их предприятие оказалось весьма успешным и недавно расширилось, заняв еще и соседнее помещение.

Саре всегда нравилась эта история: обычные люди, сами проложившие себе путь в жизни. Это давало надежду. Или, по крайней мере, так было прежде. Теперь лавка Кеннингтона и Дженнера всегда будет напоминать ей о том, как она в последний раз видела Роуз, чья жизнь оборвалась в самом расцвете. Все, чего она могла добиться, ныне было потеряно. Саре вспомнилась подруга, какой та была незадолго до смерти: пустое лицо, мертвый взгляд человека, сломленного подневольной жизнью. Как мало Роуз напоминала ту живую, уверенную в себе девушку, которая временами даже действовала Саре на нервы…

Горничная бросила взгляд на ткани, которые, как всегда, были искусно разложены, привлекая внимание покупателей. Сегодня целые ярды дорогой ткани ярких, живых тонов каскадом спускались со стены, падая изящными складками на прилавок, будто рукотворный водопад. Теперь их вид был ей неприятен, и не только потому, что из-за своего положения она никогда не сможет позволить себе подобную роскошь. Эти ткани напоминали ей о том, что не только служанкам не дано осознать свои возможности. Их хозяйки тоже не могли мечтать ни о чем, кроме брака и материнства, и поэтому-то им и дозволялось возиться с тряпками, думая лишь о том, как привлечь внимание мужчин.

Саре захотелось развернуться и выйти из этого места, которое больше не доставляло ей никакой радости, но она не могла: время ей не принадлежало, и она должна была идти туда, куда ей укажут. Мина отправила ее сюда забрать отрез черного бархата, на плащ к ее новому вечернему платью.

Девушка направилась к основному прилавку, но не успела подойти, как почувствовала знакомый цитрусовый аромат с ноткой сандала, так не вязавшийся с этим сугубо женским местом. Сара вдруг поняла, что ей так показалось из-за того, что этот запах она привыкла связывать с мужчиной, – и действительно, вот он, стоит у прилавка, болтая с продавщицей.

Горничная остановилась за колонной: ей не хотелось, чтобы ее увидели и, весьма вероятно, узнали. Битти никогда не казался ей человеком, который замечал прислугу – разве что как пару услужливых рук, – но она так часто сопровождала Мину, что он вполне мог ее запомнить. Его внимание, однако, было целиком поглощено прилавком, и Сара настолько осмелела, что выглянула из-за колонны. Отсюда ей был вполне слышен разговор.

Битти вертел в руках пару перчаток.

– Это лучшее, что у нас есть, сэр. Лайка, хотя имеются и шелк, и хлопок.

– Нет, только кожа. Шелк и хлопок – это немного вульгарно, вы не находите?

Сара смотрела, как продавщица согласно кивает, польщенная и очарованная располагающей манерой доктора.

Она опять глянула на свои руки, которые в тепле сменили цвет с белого на красный. Горничная знала: то, что она видит, должно ее успокоить. В конце концов, дорогие подарки – общепризнанный способ, которым мужчина мог выразить свою привязанность к женщине, и Мину, конечно, порадует этот знак внимания. И все же Сара никак не могла отделаться от чувства, будто что-то здесь не так. Когда она взвешивала в уме все «за» и «против», придраться было совершенно не к чему, но ее не оставляло ощущение, что за внешним лоском Битти что-то скрывается.

Когда бы она ни заговорила о том, как мало на самом деле они о нем знают, у Гриндлей наготове было множество объяснений. Конечно, о его прошлом было известно немного, потому что оба родителя умерли. Отец был торговцем, и все оплакивали его ранний уход из жизни. Мать была родом из Морнингсайда, местечка неподалеку от Эдинбурга. У матери имелся брат, который ее пережил, – некий Чарльз Латимер, все еще обитающий в унаследованном семейном доме в Канаан-лэндз. Здоровья он хрупкого и в последнее время редко выходит из дома, но у него чудесный сад, а из дома открывались великолепные виды, так что затворничество можно назвать приятным.

– У дяди есть большая теплица, – рассказывала Мина, – и там он выращивает экзотические цветы и фрукты. Мне обещали прислать ананасов и орхидей.

Однако Сара не могла не заметить, что эти сокровища что-то не спешили прибыть на Куин-стрит.

Дом Латимера по описанию очень напоминал Миллбэнк, где жил профессор Сайм, – всего полчаса ходьбы от Принсес-стрит, и все же в стороне от городского дыма и гама (и, что более важно, от его пациентов). Дом окружали обширные сады, а из окон открывался прекрасный вид на Блэкфорд-хилл. Сара знала все это, потому что у Линдсей имелась родственница, которая там работала.