– Чего? – спросил Поллукс.

– Того времени, когда эта форма захомутает тебя, – пояснила бабушка.

Поллукс рассмеялся и обнял ее. Он не мог предвидеть, что бабушка окажется права. Конечно, такое происходит не сразу. Но сказанное застряло в его душе, как она того и хотела. Мало-помалу, может быть, через год или два после того, как он начал служить племенным полицейским, он почувствовал, что форма входит в него. Однажды он слышал, как человек, выживший в канадских католических школах-интернатах, сказал, что школьные монахини и священники «сделали нас криводушными». То, что вошло в него, как показалось Поллуксу, делало его именно таким. Иногда он кривил душой. Порою он слышал свой голос, отдающий сердитый приказ. Простая человеческая усталость уступила место циничной усталости. Презрение к глупостям, которые совершали люди, сковало льдом его сердце. Возникал гнев, приводивший к ожесточению, к отказу чувствовать. А потом даже к отказу чувствовать связь со своим народом. Он видел избитых женщин, запихнутых в шкафы, посиневших от холода детей, прячущихся под крыльцом, отцов, истекающих кровью на полу, стариков, у которых отняли лекарства от рака, автомобильные аварии и нарочно подстроенные несчастные случаи. То, что люди проделывали друг с другом и с самими собой, изматывало его. И все же он не считал, что униформа когда-либо вызывала у него отвращение. Виновато было скорее изнеможение, да? Он не был святым.

Он закончил сортировку продуктов и с несчастным видом поехал по улицам с заколоченными окнами домов.

Жизнь – сложная штука. Поллукса преследовало одно видение за другим. Люди, стоящие на коленях, – избиты. Поющие люди – избиты. Матери – избиты. Отцы – избиты. Молодой человек – избит. Старик – сбит с ног и избит. Если вы приближались к полицейским, вас били. Если ты убегал, тебя избивали. Поллукс знал среди полицейских хороших людей, видел, как его коллеги-патрульные спасали жизни. Так кто же избивал? Была виновата униформа или те, кто в ней? Как получилось, что протесты против полицейского насилия показали, насколько на самом деле была жестока полиция?

Дома Поллукса пронзила острая боль одиночества, когда он увидел на Хетте то самое платье, которое он смастерил для Туки в качестве дара любви. Он протянул ей законченный веер. Рукоятка, которую он вырезал, была покрыта прокопченной оленьей кожей. С конца ручки свисала элегантная бахрома. Каждое перо было плотно обернуто у основания и укреплено красной шелковой нитью. Веер был элегантным, царственным, каждое перо было идеально прямым.

– Возьми его первой, – попросил он Туки. – Можешь позволить Хетте брать его, но веер я смастерил для тебя.

Она осторожно взяла его, подержала неловко. Он подумал, может быть, нежное «спасибо» застряло у нее в горле.

Когда Хетта и Туки уходили, он баюкал Джарвиса и смотрел, как жена и дочь идут к машине. Туки этого не знала, но иногда, когда шла, покачивала бедрами. Он старался не смотреть на это. Походкой она тронула его сердце. Ах, все по-прежнему было на месте. Он поглядел на Джарвиса сверху вниз.

– Мы влипли, малыш, – сказал он.

Круг

Мы ехали вместе в фургоне. Я была в своих любимых черных джинсах и черной футболке. Хетта осторожно сидела на пассажирском сиденье, задрав юбку звенящего платья сзади и заткнув переднюю часть за пояс, чтобы бубенцы не впивались в ее задницу. Под платьем на ней были футболка и крошечные шорты. Платье мягко позвякивало всякий раз, когда я останавливалась на светофоре.

– Черт возьми, оно такое красивое, – все время повторяла Хетта, поглаживая аппликации. Платье застегивалось спереди на молнию. Оно было цветов ржавчины, бронзы и слоновой кости. Две стороны алого цветка в форме сердца соединялись у молнии. Платье украшали лавандовые тюльпаны и зеленые листья. Поллукс подарил мне настоящее произведение искусства.

В салоне машины было прохладно, и наши солнцезащитные очки запотели. Вождение автомобиля все еще было для меня странным занятием и походило на сон. Казалось, мы летим по воздуху, хотя на самом деле мы ехали со скоростью всего двадцать пять миль в час. Мы пересекли шоссе I-35, а затем свернули на боковую улицу, чтобы припарковаться. Прежде чем выйти, мы еще немного посидели в машине, наслаждаясь прохладным воздухом. Затем открыли двери, и нас накрыла жара. Я обещала Поллуксу, что надену один из его респираторов. Дыхание через него вызывало легкое головокружение. У меня перехватывало дыхание, но само ощущение вроде как нравилось. Я несла холщовую сумку с двумя бутылками воды. Джарвис успел вырасти из своих подгузников для новорожденных, но у меня в пакете лежали остатки органических подгузников для детей возрастом от нуля до трех месяцев. Бумажник лежал в джинсах, нагревшихся так, что я чувствовала себя, словно в духовке.

Хетта казалась высокой, величественной и грациозной даже в маске. Волосы заплетены в косу, глаза эффектно подведены. На ней были танцевальные мокасины на сыромятной подошве. Звенящее платье превратило ее в явно священное существо. Идя рядом с ней с бутылками воды и пакетом подгузников, я чувствовала себя служанкой молодой королевы. Когда она проходила по улице, люди окликали ее и меня, будто знали нас. Мы приблизились к площади. На столах стояли пакеты с едой и всякой всячиной, которую можно было взять с собой. Я оставила подгузники. Повсюду развевались флаги – не только BLM и панафриканские, но и флаги ДАИ, а также радужные знамена. В центре площади на импровизированном круглом алтаре были разложены стопки обернутых в целлофан букетов. Еще больше букетов было прислонено к стене, на которой был нарисован портрет погибшего. Хетта перепрыгнула через цветы, выбежала в круг и встала рядом с другими танцорками. Она нервно оглянулась на меня, затем улыбнулась и помахала. Асема похлопала меня по руке. В ее косы были вплетены серебряные ленты, на ней красовалось платье из неоново-голубого атласа с оранжевыми цветами и кислотно-зелеными листьями. Оно было роскошным, с серебряной косичкой, спускающейся по рукавам и окружающей ворот, напоминая удавку.

Когда люди стали продвигаться в сторону круга, я почувствовала, что вокруг меня толпа поредела. Появилась возможность пробраться поближе. На парковке у заправочной станции стояла прочная деревянная скамейка. Я взобралась на нее и выпрямилась во весь рост, ощущая слабый ветерок. Потом я сделала несколько глотков воздуха, приподняв край респиратора. С моего места было хорошо видно Хетту и Асему. Они словно явились из давних времен, из тех дней, когда женщины народа оджибве устраивали священные пляски. Когда они подняли веера из орлиных перьев, их грация так захватила меня,